Чтение 19–й страницы книги ~Леопард с вершины Килиманджаро~

Это была не сама кухня, а крошечный закуток, этакое преддверье рая. Из
соседнего помещения тянуло свежим кофе и еще чем-то пряным.

-- Холодного мяса, кофе и земляники, -- крикнул Джабжа туда.

Тотчас же металлические руки протянули из-за двери все требуемое.
Джабжа принял тарелки и поставил их передо мной.

-- А ты? -- спросил я.

-- Мы с Лакостом только что завтракали. Ты не стесняйся. В Егерхауэне
тебе не дадут медвежатины.

-- А у тебя она откуда? На Венере, кажется, медведей еще не пасут.

-- Поохотились, -- Джабжа блаженно расплылся. -- Мы ведь имеем на это
право, только оружие должно быть не новее тысяча девятисотого года. В том-то
и соль. Через месяц собираемся на оленя. Пошел бы с нами?

-- А вы все вчетвером?

-- Нет, Илль этого не любит.

-- Странно. Можно подумать обратное. А ее брат?

-- Какой брат?

-- Туан, -- сказал я не очень уверенно.

-- Какой он к черту брат. Просто смазливый парень. Да они и не похожи.
А стреляет он здорово, у него музейный винчестер. Так договорились?

Я кивнул.

-- И вообще, переходил бы ты сюда. Мне позарез нужен еще один
кибер-механик. А? Я покачал головой.

-- Нравится в Егерхауэне?

-- Да, -- сказал я твердо. -- Мне там нравится, Джабжа. Он посмотрел на
меня и не стал больше спрашивать. Удивительно понятливый был парень.

Я взял за хвостик самую крупную земляничину и начал вертеть ее перед
носом. Как все просто было в этой Хижине. Ужины при свечах, охота, винчестер
вот музейный... Словно то, что потрясло все человечество, их совсем не
коснулось. А может быть, они и не знают?..

-- Послушай-ка, Джабжа, а все вы действительно знаете это?

-- А как же, -- он прекрасно меня понял и совсем даже не удивился.

-- И кому это первому пришло в голову обнародовать такие данные? Самому
Эрберу?

Теперь он посмотрел на меня несколько удивленно.

-- Интересно, а как ты представляешь себе это самое: "обнародовать"?
Может, ты думаешь, что на домах списки развесили или повестки разослали:
"Вам надлежит явиться туда-то и тогда-то для ознакомления с датой
собственной кончины..." Нет, милый. Что тогда творилось -- описанию не
поддается. Съезд психологов, конференция социологов, фонопленум
археопсихологов, конгресс нейрологов, симпозиум невропатологов; всеземельные
фонореферендумы шли косяком, как метеоритный поток. Страсти кипели, как
лапша в кастрюле. И только когда абсолютное большинство высказалось против
консервации пресловутых данных и за проведение опыта на строго добровольных
началах -- только тогда Комитет "Овератора" принял "Постановление о доступе
к сведениям..." -- вот такой талмуд. Читался, как фантастический роман, --
сплошные предостережения типа: направо пойдешь -- сон потеряешь, налево
пойдешь -- аппетит потеряешь, прямо пойдешь -- девочки любить не будут...

-- И все-таки ты пошел?

-- Дочитал -- и пошел.

-- Ох, и легко же у тебя все выходит... Но кто-то не пошел?

-- Естественно.

-- И много таких?

Джабжа слегка пожал плечами:

-- Кроме тебя, в Егерхауэне трое. И все знают. У нас тут четверо. И
тоже все знают. Ведь все-таки "Овератор" нес колоссальное Знание. Его надо
было взять и покрутить так и эдак -- посмотреть, какой из него может
получиться прок.

-- Эксперимент на человеке.

-- Зато какой эксперимент! И ты отказался бы?

-- Я поставил бы его на себе. Только на себе.

-- Ага! Вот мы и дошли до истины -- на себе. На деле так и оказалось --
каждый решил поставить его на себе. Читал ведь, наверное, у себя на буе
всякую беллетристику про Последнюю Мировую, и все такое? Помнишь: выходит
командир перед строем и говорит: это нужно, но это -- верная смерть. Кто? И
вот выходят: первый, второй, третий, а там сразу трое, четверо, семеро, и
вот все остальные делают шаг вперед -- и снова перед комиссаром одна
шеренга. У вас в такой шеренге -- трое. У нас -- четверо. Где-то, может, и
никого. А где-то -- тысячи, миллионы.

-- Тогда надо было выбрать из них некоторых.

-- Некоторых? Любопытно. Каких же это -- некоторых? Кто взял бы на себя

-- выбрать Лакоста, а мне сказать: ты, братец, не годишься! Или
наоборот. В том-то и дело, что в этом строю все были равны, слабых не было.
В истории человечества наступали моменты, когда люди, все до одного, уже
что-то умели. Вот они все -- абсолютно все -- стали ходить на двух ногах. А
вот все начали разговаривать. Все, но с переменным успехом, потопали по
ступеням цивилизации. И вот наступил момент, когда все люди на Земле стали
членами коммунистического общества. И дело тут не в общественной формации --
изнутри человек стал другим. Словно его из нового материала делать стали.
Вот и пришли мы к тому, что для эксперимента Эрбера годились все.

-- Все это общие рассуждения, -- прервал я его. -- Я-то живу с этими
тремя, мне виднее. Не говоря о том, что я не допустил бы к сведениям женщин
и детей, я бы еще посмотрел и на Элефантуса, и на Патери Пата...

-- Насчет женщин и детей это ты брось. Детям никто ничего не сообщает,
обращаться в Комитет можно только после шестнадцати лет, это уже не детский
возраст. А женщины посильнее нас с тобой. Что же касается доктора Элиа и
твоего Пата, то ты, братец, хоть с ними и живешь почти под одной крышей, а
смотришь на них только со своей колокольни. Ты совсем недавно узнал об
"Овераторе", а для них это -- давно пережитое. У них, может, пострашнее
теперь заботы. Так что ты приглядись к ним, подумай.

-- И все-таки это негуманно, Джабжа...

-- Негуманно... -- он пожевал губами: гуманно или негуманно? Слово и в
самом деле удивительно годилось для пережевыванья и от многократного
повторения стремительно теряло свой смысл. -- Ну, ладно, совершим еще один
экскурс в Последнюю Мировую. Представь себе, что человек вылезает из окопа и
становится под пулеметную очередь. Это как?

-- Если этого требовало...

-- Ты не крути. По отношению к нему самому -- это как, гуманно?

-- Куда уж!

-- Вот и я так думаю. А он, между прочим, из окопа все-таки вылезает и
закрывает вражеский пулемет -- собой. Так что давай кончим о гуманизме.
Сейчас человечество оказалось перед теоремой. Дано -- Знание. Требуется
доказать -- нужно ли это знание людям? И нет другого доказательства, как
вынести все это на своих плечах. Донести до самого последнего, скинуть к
чертовой матери и сказать...

-- Не нужно! -- крикнул я.

-- Ишь как скоро. Эксперимент все еще идет. И остановить его нельзя,
пока жив на Земле хоть один человек нашего поколения.

-- Ты же сам сказал, что могут не все знать. Так что не все поколение.

-- Нет, брат, именно поколение. Помнишь -- поколение первой революции,
гражданской войны, освоения космоса. И не важно, сколько там в процентах шло
под красным флагом, носило шинель, летало в межпланетных кораблях. Важно,
что были такие поколения. А иначе -- как их различать? По годам? Отсчитал
два десятка, и готовое поколение? Нет, брат. Поколения, прости ты меня за
громкие слова, по подвигам отмечают. А подвиг -- это попросту,
по-человечески, -- когда до смерти страшно и трудно, и все равно делаешь. Не
знаю, как там в истории нас будут величать, но мы, по-моему, имеем право на
то, чтобы считаться поколением.

Я посмотрел на него -- кто его знает, может, они тут умели держать себя
в руках, но как-то не вязалась его простодушная рожа со словом "подвиг".

Мы оба поднялись.

-- Ну, я поехал.

Мы вышли на площадку. Два мобиля -- один тяжелый, набитый роботами и
всяким снаряжением, а другой желтый, одноместный дежурили у двери.

Джабжа подал мне ручищу, поросшую рыжей шерстью, выдохнул мощную струю
теплого воздуха и сказал:

-- Вот что... Когда твое восхищение Егерхауэном дойдет до предела,
вызывай Хижину, мобиль и лети сюда. Салют, Рамон.

-- Салют, Джошуа.

-- Джабжа, -- сказал он и расплылся. -- Джа-бжа.

Я забрался а машину. Мои лыжи лежали на полу. Мир был желт и чист,
словно я сидел в банке с медом и смотрел из нее на оседающие подо мной горы.
Хижины уже не было видно -- ее скрыли облака.

-- Я не опоздал? -- спросил я просто потому, что ничего другого не
догадался придумать, пока летел.

-- Нет, -- сказала она и направилась к веранде, на которую подавалась
еда.

Я пошел следом, полагая, что двойной .завтрак -- не столь суровая
расплата за беспутно проведенные полсуток.

Я старательно запихивал в себя все, что имел глупость заказать десять
дней назад.

Сана пристально смотрела на меня:

-- Тебе нездоровится?

-- Что ты. Просто я уже перекусил там.

-- Тогда не будем терять времени, -- сказала она, поднимаясь. -- Я ведь
тоже уже позавтракала.

Я прекрасно понимал, что это неправда.

-- А мне нравится, -- упрямо сказал я и продолжал давиться какой-то
гнусной рыбой.

Она стояла, опершись на стол, и спокойно смотрела на меня.

Великое Знание, думал я с горечью. Великое Знание, принятое на свои