Чтение 19–й страницы книги ~Золотая шпага~

Она с некоторой тревогой всматривалась в его мужественное лицо, темнокарие глаза, где таилась насмешка:

-- Но все-таки... вы не могли меня видеть!

Он поклонился:

-- Считайте, это озарение. Предчувствие необычайного! Разве это не самое необычайное на свете, что в эту мрачную камеру заглянула такое сокровище?

-- Да, меня зовут Франсуаза,-- сказала женщина. Губы красиво изогнулись.-- Вы чересчур галантен для русского. Вы не француз?

-- Француз,-- согласился Засядько.-- Но с детства живу в России. И служу в ее армии, как, к слову, служат многие французы. Которые бежали от революции.

Он видел как она закусила губу. Час назад шел разговор, что отравить надо русского, а не соотечественника.

-- Я жена коменданта крепости,-- сказала она чуть побледнев -- Я слушала, он чересчур грубо обошелся с вами... И чтобы вы не составили из-за него неверное представление о Франции, я попытаюсь как-то компенсировать ваши неудобства.

-- Я польщен,-- воскликнул Засядько.-- Но каким образом?

-- Каким смогу,-- улыбнулась она.

Она присела рядом, поднос поставила между ними. Засядько видел в ее глазах как замешательство, так и удовольствие, что он оказался не диким тунгусом, как представила со слов де Артаньяка. Но нервничает чересчур сильно. Вряд ли можно объяснить опасением, что внезапно явится грозный комендант крепости.

-- Вам не достанется от мужа? -- спросил он.

Ее лицо, созданное для поцелуев, было безупречным, а губы -- полными и зовущими. В крупных глазах, крупных и с влажным блеском, ощущалась тайна, приглашение, даже намек на некую общую тайну. Нежная шея, полуоткрытые плечи, глубокое декольте, откуда из ложбинок между грудей поднимается смешанный аромат духов и женского тела. Дышала она глубже, чем следовало после трех ступенек, разве что бежала через всю крепость, отчего грудь вздымалась, туго натягивая тонкую ткань и показывая ему нежнейшие полушария.

-- Муж занят делом,-- ответила она,-- я же, как могу, выправляю его мелкие промахи. Разве это не похвально?

-- Конечно,-- заверил он торопливо.-- Но мне не хотелось бы оставлять вас без ужина.

Она засмеялась, ее глаза с удовольствием скользнули по его мужественной фигуре. В глазах на миг мелькнула тревога, намек на страх, но это мог быть страх застигнутой мужем в таком неподходящем для жены коменданта месте.

-- Женщины должны ограничивать себя в еде,-- объяснила она.-- У нас говорят: "Чтобы быть красивой -- надо страдать".

-- Зато могут не ограничивать в других стремлениях,-- ответил он значительно.

Их глаза встретились, пару мгновений держали друг друга взглядами. Он увидел и неприкрытое удовольствие, что он оказался красивым мужчиной, а не старым уродом, и растущее сожаление, что придется его добавить к многочисленным жертвам войны, и... поверх всего темную страсть, низменную и потому могучую, не знающую преград. Страсть к мощи, богатству, власти.

-- Да,-- ответила она просто.-- Не все женщины -- игрушки в руках мужчин. Некоторые умеют выбирать дороги сами. Надеюсь, вы не откажетесь от бокала вина в честь таких женщин?

Он развел руками:

-- Как можно! Только слабые мужчины хотят видеть в женщинах игрушки.

-- Вы не слабый?

Он прямо посмотрел в ее глаза:

-- Вы сможете убедиться.

Она вытащила пробку, начала разливать вино. Сперва плеснула себе, подчинясь древним правилам, что надо показать, что вино не отравлено, и чтобы крошки пробки слить себе, затем наполнила до краев его бокал, а потом уже долила себе.

Засядько с сильно бьющимся сердцем наблюдал за ее руками. На безымянном пальце поблескивает золотой перстень. Яд там. Но пока сидят вот так и беседуют, у нее нет шансов высыпать незаметно. Хотя вино подобрала умело: темное, густое. В шампанском, скажем, даже белый порошок был бы заметен. Пришлось бы долго отвлекать его внимание, пока растворится.

Его пальцы ощутили прохладный металл серебряного бокала:

-- Что ж, за настоящих женщин!

Она подняла бокал на уровень глаз. Глаза ее смеялись:

-- За настоящих!

На миг он ощутил беспокойство, что яд уже в его бокале, но Франсуаза тоже следила за каждым его движением, и он сделал первый глоток. Вино было отменное, с приятной горчинкой, умеренной крепостью, сладкое и густое, какие он предпочитал себе наливать, когда вынужден был принимать участие в застольях.

-- Как вы уживаетесь с русскими? -- спросила она. И, не дожидаясь ответа, пояснила.-- Русские в моем представлении это нечто среднее между монголами и тунгусами. А вы сложены, как я уже вижу, подобно греческому богу, глаза же у вас как у самого дьявола... у меня уже бегут мурашки по коже!

Смеясь, она протянула белую нежную руку. Кожа была чиста и шелковиста на ощупь, Засядько задержал ее ладонь в своей руке. Их глаза снова встретились, он увидел в ее лице растущее желание. Ее грудь начала вздыматься еще чаще.

Ему не надо было быть умельцем в салонных играх, чтобы понять, чего ждут от него дальше. Каждый жест этой женщины и рассчитан на тупых мужчин, что, прежде всего, подчиняются велениям своего мужского естества, а уж потом -- Богу, королеве, императорам или Отечеству. Про своих жен в эти мгновения не вспоминают вовсе.

Он привлек ее к себе, и она, коротко и с облегчением вздохнув, прильнула к его широкой груди. Запах духов и тела стал сильнее, его руки непроизвольно стиснулись на ней, и он ощутил как его дыхание тоже стало чаще.

-- Погоди,-- шепнула она тихо.-- Это так неожиданно... Я никогда не изменяла мужу. Мне надо бы еще вина... Я вся дрожу. Не осмелюсь.

Пальцы ее вздрагивали, и, когда наливала, дважды плеснула мимо бокалов. Они выпили, глядя друг другу в глаза. Затем она наполнила их в третий раз, оставила. Но поднос стоял на ложе, и она осторожно подняла и перенесла на стол. При этом закрывала спиной. Осторожно поставила, подвигала, поочередно сняла с подноса на стол, все это время закрывала от русского офицера спиной.

Когда повернулась, лицо было бледным, губы вздрагивали. Он пытался найти в ее глазах страх и раскаяние, но там была только отчаянная решимость.

-- Не хочешь еще бокал? -- спросил он.

-- Пока нет,-- ответила она торопливым шепотом.

Дает время раствориться, понял он. Ее руки были нежными, и когда она прижалась всем телом, он ощутил что даже бокал с ядом не может охладить его жара. Да и то ночь выдалась жаркая, и, начиная с французов, его наперебой кормили жареным мясом с острыми специями. В крови и без того огонь!

В какой-то момент она жарко шепнула:

-- Погоди, разденусь...

Он начал расстегивать многочисленные застежки на ее платье, она тихо засмеялась.

-- Отвернись...

-- Как скажешь.

Она, повернувшись к нему спиной, что-то делала со своим платьем, высвобождалась из тугого корсета, а он, мгновенно увидев шанс, схватил ее бокал, выпил залпом, из своего перелил в ее, а свой успел наполнить из бутылки.

Отшвырнув платье, она скользнула на ложе и торопливо укрылась его пледом. Ее прищуренные глаза наблюдали как он неспешно сбросил одежду, потянулся к ней. Готовится отправить меня на тот свет, подумал он, стараясь разжечь в себе гнев, но гнев погасал, не успев разгореться, а его руки уже схватили ее, сжали.

Ему не помешала ни дверь, в которую могли войти солдаты, ни то, что женщина замыслила его убить. В конце-концов, кто хочет взлететь высоко, должен быть готов и к падению. Кто играет по маленькой, у того, как проигрыши, так и выигрыши крохотные. А эта женщина восхотела очень многого...

Когда их дыхание выровнялось, она с трудом высвободилась из его рук. Разрумянившееся лицо покрылось мелкими капельками пота, глаза потемнели, а зрачки стали широкими, заняли всю радужную оболочку. Она смотрела на него со странным выражением.

Засядько потянулся к столу, она внезапно вскрикнула:

-- Не надо!

-- Что? -- не понял он.

-- Я хотела сказать... довольно вина,-- выговорила она жалким голосом.

-- Довольно? -- удивился он, добавил голосом Быховского, удалого гуляки.-- Вина и женщин никогда не бывает много!

Он взял в руку серебряный бокал. Франсуаза смотрела дико. Ему показалось, что она вот-вот выбьет из его руки вино, расплачется, признается во всем.

-- Разве нам плохо без вина? -- спросила она с вымученной улыбкой.

-- Чудесно,-- заверил он.-- Но теперь я чувствую жажду.

Он держал бокал, словно раздумывая, наконец, поднес ко рту. Помедлил, давая ей последнюю возможность или выбить бокал из его руки, или заплакать и во всем признаться. Но Франсуаза молчала, и он сделал глоток. Франсуаза вздохнула, дотянулась до своего бокала. Медленно, не глядя ему в глаза, протянула бокал, края легонько звякнули. В ее лице он заметил отчаянную борьбу. Вмешаться, сказать, что все слышал?

Он выпил залпом. Когда он поставил со стуком пустой бокал, Франсуаза медленно выпила все, вздохнула. Лицо ее постарело, брови сошлись на переносице. Она наклонилась, поцеловала его в лоб.

Как покойника, подумал он зло. А вслух сказал мечтательно:

-- Как хорошо, что война заканчивается... Мои отец и мать не дождутся, когда я вернусь!

-- У тебя родители еще живы? -- спросила она глухим голосом.

-- Да, только уже не могут без моей помощи. Я их очень люблю. Если я погибну, они не переживут.

Он видел как она побледнела и закусила губу. Похоже, нечаянно задел еще одно больное место. И соотечественник, и единственный кормилец престарелых родителей...

-- А как твои родители? -- спросил он.

Она вздрогнула, вскочила и начала торопливо одеваться. На этот раз не просила отвернуться, и он помог ей зашнуровать корсет. На спине были два некрасивых пятна, и он понял, почему тогда просила отвернуться, а теперь для нее это было неважно.

-- Надо идти,-- сказала она быстрым задыхающимся голосом.-- Муж может хватиться. Он страшен в ярости!

Она метнулась к двери, Засядько крикнул вдогонку:

-- Поднос и бокалы! Что он скажет, когда явится утром? Да и солдатам достанется, что помогли...

Ее быстрые руки похватали бокалы, снова она оказалась на ступеньках и уже коснулась двери, когда Засядько сказал негромко:

-- Франсуаза... Прими свое противоядие.

Она обернулась как ужаленная. На бледном лице глаза расширились, голос упал до свистящего шепота:

-- Ты... О чем ты?

-- Яд не убивает сразу,-- сказал он тем же ровным голосом.-- У тебя есть время спасти жизнь. Свою.

-- О чем ты? -- повторила она, бледность залила не только лицо, но и шею.

-- Ты выпила отравленное вино.

-- Я?

-- Я сожалею, Франсуаза... но ты как-то перепутала бокалы.

Она смотрела неверяще, затем страшное понимание появилось в расширенных глазах:

-- Ты... откуда ты знаешь?

-- Предвидение,-- кивнул он, лицо ее стало перекошенным, и он поспешил закончить неприятный ему разговор,-- спеши взять противоядие. Я думаю, оно не лежит в твоей комнате.

Она еще неверяще смотрела вниз со ступеней, он лежал с голой грудью, красивый и мужественный, улыбался несколько печально и понимающе. Но в глазах была жестокость, и она, вскрикнув жалобно и отчаянно, выронила поднос.

Бутылка разбилась о каменный пол, а бокалы покатились, звякая вниз. Франсуаза рванула дверь на себя и выбежала в плохо освещенный коридор.

Занятная у меня ночь, подумал он со смешанным чувством. Надо поспать, бомбардировка начнется в шесть утра.

Проснувшись, в тот же момент услышал, что его батареи ведут залповый огонь по местам в крепостной стене, которые он отметил сразу же по прибытии под Торн при беглой рекогносцировке. Через некоторое время в стенах образуются бреши... Вспомогательная артиллерия, обычно не принимающая участия в осадах, на этот раз тоже деловито выпускает ядра, целясь в указанное место. Даже легкая артиллерия, предназначенная исключительно для поддержки конных атак, ведет огонь по той же цели, что и осадные пушки...

Снова загремела железная дверь, в дверном проеме возник человек в треуголке. По грузной фигуре Александр узнал коменданта крепости. Тот спустился едва ли не быстрее кирасира, бегло взглянул на забытый поднос с остатками роскошной еды, но не прореагировал, и Засядько понял, что дела очень серьезные, раз уж комендант даже бровью не повел.

-- Слушаю вас,-- сказал он, поднимаясь.

Вид коменданта был страшен. Лицо осунулось и постарело, в глазах было затравленное выражение. Руки тряслись, он то скрещивал их на груди, то нервно теребил пояс. Веки набрякли, а белки глазных яблок покраснели от множества полопавшихся сосудов.

-- Каковы ваши условия? -- быстро спросил Мавильон.

Голос его был хриплым, страдальческим. Засядько сел, смотрел сочувствующе на старого воина:

-- Это вы о чем?.. Ах, да... Гарнизону гарантируется жизнь и личная безопасность. После окончания войны солдат и офицеров немедленно вернут во Францию.

-- А оружие, замена, обоз?

-- Останутся победителям.

-- Но это нарушение! -- воскликнул Мавильон.-- По всем действующим военным законам осажденному гарнизону разрешается сдавать крепость или город, забирая с собой знамена, пушки и обоз. Кто дал вам полномочия...

-- Вы,-- ответил Засядько.-- Вы дали. Первоначальные условия и были таковы. Но вы сами все испортили. Вы велели взять парламентера под стражу. Это варварство, которого никак нельзя было ожидать от цивилизованной французской армии. Хотя, если по чести, я неплохо провел время... Но вы не дали вовремя ответ союзному командованию, а за это время условия существенно изменились...

-- Кто изменил?

-- Я,-- ответил Засядько.-- Я уполномочен союзным командованием.

Услышали бы меня в союзном командовании, подумал он. Разжаловали бы в рядовые.

Мавильон поднял голову. Сверху доносился слитный гул, словно тысячи исполинских молотов били по крыше каменного здания, вгоняя его в землю. Каменные глыбы трещали, уже слышались крики раненых, придавленных падающими участками стен.

-- Эти условия мы принять не можем,-- ответил Мавильон громко.

Однако чуткое ухо Александра уловило в голосе коменданта нотки колебания. И он сказал подчеркнуто спокойно:

-- Тогда вы погибли. Не сомневаюсь, что смелый офицер предпочтет смерть позорному плену, но имеете ли вы право до такой степени распоряжаться жизнями других людей? Через несколько часов сюда ворвутся союзные войска. Начнется резня...

Мавильон опустил голову, раздумывая. Засядько продолжал:

-- Среди атакующих -- корпус Блюхера. А вы знаете, что этот прусский генерал люто ненавидит французов. И его солдаты могут не пощадить даже раненых...

Мавильон взглянул исподлобья:

-- Мы принимаем ваши условия. Но вы останетесь заложником на все время сдачи крепости и передачи оружия! Таким офицером союзная армия наверняка дорожит. Если со стороны ваших войск будут допущены какие-либо нарушения или бесчинства,-- вас немедленно расстреляют!

Засядько поклонился:

-- Я уполномочен от имени союзного командования принять это условия... Я рад, что с вами нет вашего помощника, иначе мы бы не пришли так быстро к соглашению. Кстати, что-то не вижу его и поблизости...

Комендант взглянул в упор налитыми кровью глазами:

-- Которому вы предрекли сегодня смерть?

-- Надеюсь, он жив,-- сказал Засядько,-- я хотел бы придушить его сам.

Мавильон оскалил зубы:

-- Вряд ли вам это удастся, господин прорицатель! Де Артаньяк серьезно ранен... очень серьезно.

Засядько покачал головой. Голос его стал серьезным:

-- Надеюсь, русским ядром? Простите, я не знал. А как здоровье вашей жены?

Мавильон подпрыгнул, глаза стали дикими. Пальцы обеих рук вытянулись к горлу русского офицера:

-- Что вы знаете? Говорите!

-- Я не знаю, о чем вы спрашиваете,-- ответил Засядько резко. Он отступил, но уперся спиной в штыки гренадеров.

Мавильон взмахом руки услал солдат за дверь. Оставшись наедине, проверил, насколько плотно закрыта дверь. Когда обернулся к Засядько, лицо его было искажено горем и страданием:

-- Вы что-то знаете! Иначе бы не спрашивали о женщине, которую даже не видели.

-- Я мог слышать,-- ответил Засядько как можно спокойнее, но по спине пробежал холодок недоброго предчувствия.

-- Да? Впрочем, даже солдаты смакуют сплетни. Виданное ли дело, жена приезжает к любящему мужу в действующую армию!

-- Что с нею? -- спросил Засядько тихо.

-- Она... она умерла.

Засядько ощутил как его обдало холодом с головы до ног. Непослушными губами проговорил:

-- Как это... случилось?

-- Не знаю! -- рявкнул Мавильон. Бледное лицо пошло красными пятнами.-- Почему-то ночью она оказалась в левом крыле крепости. Де Артаньяк помещался там. Очевидно они из-за чего-то поссорились... но ума не приложу!.. как могли?.. Почему вдруг она схватила со стола нож и воткнула де Артаньяку в живот? Да еще так... с такой силой...

-- А что говорит сам де Артаньяк?

-- Сейчас он в бреду. А тогда успел сказать, что для него самого все непонятно. Врет, конечно. Но я не понимаю, чего именно недоговаривает!

Он с силой опустил кулаки на стол. Лицо было искажено страданием. Уголки рта подергивались, в глазах заблестела влага. Засядько стало жаль ветерана наполеоновских походов. Сказал осторожно:

-- А если узнаете?

-- Господин прорицатель! -- рявкнул Мавильон.-- Я не верю в чудеса, которые происходят в моем присутствии. Но если вы хоть как-то раскроете тайну... Я начинаю думать бог знает что! Вплоть до государственной измены, заговора против особы государя императора...

Засядько покачал головой:

-- Все гораздо проще. Я заметил на груди де Артаньяка медальон. Вы заглядывали в него?

Комендант ощетинился:

-- Это недостойно офицера! Вообще недостойно. Я не тот человек, который сует нос в личные вещи!

-- Даже, если это очень важно?

-- Все равно,-- ответил Мавильон жестко.-- Есть вещи, через которые порядочный человек никогда не переступит. Да и у вас нет доказательств, что в том медальоне раскрытие тайны. А пятно на совесть я положу!

Засядько сказал задумчиво:

-- Вы правы. Но озарения бывают... пусть даже нелепые. Мне вот сейчас было видение: вы и ваш помощник беседуете о делах защиты крепости, входит слуга, вы... простите, но таково было видение, тайком от своего помощника наливаете в кружку вина и хлещете за его спиной... а тот тем временем тайком принимает от слуги какую-то записку.

Он наблюдал, как гневно расширялись глаза Мавильона. Он набрал в грудь воздуха, раздулся как петух, но затем грудь опала, словно сбоку пробили дыру. Лицо побелело еще больше:

-- У вас... такое видение?

-- Да. И тайна, как мне показалось, в том медальоне. Или хотя бы часть тайны.

Да, или хотя бы часть тайны, подумал он. Неужели, этот мерзавец не отдал ей противоядие? Значит, уже успела надоесть, а такой способ отвязаться -- самый действенный. Вряд ли она бросится к мужу с признаниями, в надежде, что тот силой вырвет у помощника спасение для неверной жены! Действовал наверняка. Только не учел ее тигриный характер. Зная, что умирает, возможно уже почувствовала первые симптомы, она решила и его взять с собой.

В ад.

Глава 27

В отсутствие Мавильона его перевели в главный зал замка. Слуги накрыли на стол, Засядько застонал, увидев исходящую паром жареную курицу, покрытую коричневой корочкой. Перед ним поставили запыленную бутылку и бокал из темного серебра. Засядько смахнул пыль и паутину, узнал темное красное вино. Похоже, слуги тоже знают дорогу в подвал, где ночью побывала Франсуаза.

-- Позвольте? -- спросил слуга. Он взял бутылку из рук русского полковника.