прошамкал старик. - Да, - сказал Игнациус. - Да! - Идемте... - Они
поднялись в круглую комнату, где предметы угадывались только по их лунным
очертаниям. На столе, заваленном свитками, книгами и причудливыми
инструментами, жужжала сфера из семи планет. - Ты все-таки пришел,
Александр, я уже отчаялся ждать тебя, - опершись о нее, сказал старик. -
Грун? - неуверенно спросил Игнациус. Нечто странно-знакомое было в
костяных, отбеленных возрастом, заостренных чертах кривоватого слепого
лица. - Природа любит внезапную логику, - пробормотал он. - Что? - спросил
Грун. - Это я - так... - Грун, схватившись за сердце, с трудом перевел
дыхание. - Надо торопиться, Саша, я очень болен и мне осталось совсем
немного. - Он опять с трудом перевел дыхание. - Легенда гласит, что
запустить ход времени в Ойкумене может лишь человек из мира людей,
которого полюбит мадонна, обручится с ним и отдаст ему перстень короля
Мариколя. - Я люблю его, - тут же сказала Аня, - прости меня, бедный
Персифаль. - Она вся дрожала. Огромные медные шестерни стучали над ними,
поворачиваясь с каждым стуком на один зубец. Маслянела пружина. Свисали
огромные цепи. Грун отчетливо щелкнул пальцами, и раздвинулись створки на
потолке. Ожерелье из крупных угловатых звезд мерцало в глубокой черноте
над дымящейся Ойкуменой. Даже не верилось, что бывают такие чудовищные
крупные звезды. При космическом, неземном свете их Игнациус увидел длинные
стрелки часов: они показывали без минуты двенадцать. Он снял с безымянного
пальца кольцо Мариколя и поднял его. - С этой секунды ты становишься
смертен и уязвим, - сглатывая на каждом слове, слабо предупредил Грун.
Игнациус отмахнулся. Кольцо легло точно на часовую ось. Что-то
заскрежетало, сцепилось и тронулось внутри старинного механизма. Звякнул
дугообразный анкер. Громовой удар до основания потряс Башню. Прокатилось
землетрясение. Шатались пол и стены, сыпался потолок, разворачивались
свитки с дикими нечеловеческими письменами. Казалось, они проваливаются в
преисподнюю. Грун, хватая ртом воздух, лежал в деревянном кресле. - Тебе
плохо? - спросил Игнациус. - Нет, просто я умираю... - Три... пять...
семь... - грозно отбивали куранты. Игнациус прижал к себе Аню. - Значит,
все правда, значит, мы победили, - шептала она. - Девять... десять...
одиннадцать... - Сдвинулся целый мир. Комната вокруг них тряслась и
стонала. Звезда за звездой рушилась изнанка Вселенной. Треснул упор часов,
посыпались шестеренки. Натянулась и дернулась кверху железная цепь.
Раскатились колесики. - Полночь! - Ослепительно и больно, бриллиантами
миллионов огней засиял Звездный Круг над их головами. Вдруг - лопнул. Все
закрутилось. Совместились горячие недра времен. Ойкумена погибла и снова
вынырнула из пучины. Проявился какой-то трепещущий свет. В последний
момент Игнациус заметил, как, взмахнув крыльями балахона, проваливается в
багровую черноту остекленелый Грун и как, начиная с флагштока, словно от
удара молнии, медленно и страшно расщепляется пополам суставчатая Башня
Звездочета.
от себя.
стукала чашкой о блюдце. Звук был очень противный - холодный и резкий.
Будто стукал один фарфоровый зуб о другой. Игнациус заранее напрягался.
Невозможно любить женщину, которая так стукает чашкой.
равно. Был скандал с Горгоной, что не запираем дверей. Она будила меня
четыре раза. До трех ночи. Я же просил тебя...
спохватилась. - Пожалуйста, извини... Как ты думаешь, могли бы мы
поменяться? Комната на комнату. Или еще как-нибудь? - Она придавила
мизинцем синеватую дрожащую жилочку на виске. - Вчера Горгона выдумала,
будто я отсыпаю у нее манную крупу из шкафчика. И повесила амбарный замок.
А сегодня ворчит, что ночью у нее откусили половину котлеты.
Игнациус. - Порядочные девушки возвращаются домой, как положено. И
заботятся о семье. - Он запнулся. - Ну что ты на меня смотришь?
и чрезвычайно поспешно. Игнациус даже, не выдержав, застонал. В свою
очередь, тоже поднялся и дернул разбухшую форточку. Ворвалось бормотание,
ударило мокрым снегом. Утро наступало пронзительное, ветреное, сырое - в
грохоте обрывающегося льда и в шипении мутной, летящей с поребрика крыш,
обезумевшей талой воды. - Тс-тс-тс, - сказал он себе. Потому что
накатывало обычное бешенство. Комната была узкая, тесная, и жить в ней
было совсем невозможно. Вообще невозможно было жить. Голая лампочка
надрывалась над клеенчатым липким столом, где - которые сутки уже -
засыхал в хлебных крошках изогнутый ломтик сыра. Он терпеть не мог сыр.
Ничего нет противнее сыра. Неопрятная брошенная развороченная тахта
желтела неостывшим сном. Валялась скомканная рубашка. Игнациус намотал в
пальцы угол простыни и стащил се на пол - со всеми делами. Нельзя любить
женщину, у которой плесневеет в тарелке вчерашний ужин и целыми днями
распахнута мелко измятая пустая постель.
коридору, я - тоже бегу... Еле-еле затормозила...
сказала. Она ничего не говорила в таких случаях. Будто не замечала.
Все-таки надо сдерживаться. Он стал слишком раздражителен. Это ужасно. Это
старческое перерождение психики. Он знал об этом. И все-таки надо
сдерживаться. Мелочи. Быт. Суета. Она очень старается.
взорвавшись, запальчиво сказал он.
Правда, немного сильнее. И была обычная неприятная сухость во рту. А еще
вдобавок, чего раньше не наблюдалось, медленно плыла голова, и он никак не
мог остановить вращающуюся вокруг него комнату.
ударить самого себя.
слезами, сказала она. - Ну давай я никуда не пойду? Они мне не нужны -
только ты... Но я же не могу целый день сидеть в жутких стенах и
задыхаться от твоего бесконечного молчания.
мутный прыгающий рисунок обоев. От волос ее терпко припахивало эликсиром,
и он поморщился. Запах был неприятный. И еще ему было неприятно, что она
прижимается. - Конечно, иди. И - не думай, не мучайся - ты мне ничем не
обязана.
ненавидеть каждый ее жест, каждую интонацию, каждое ее неосторожное слово.
Он сидел в сквере напротив своего института и глядел, как меняются зеленые
цифры на табло при входе. Время и температура. Температура и время. Был
март. Отсырели и стекли за горизонт дряхлые выдохшиеся морозы. Клочья
синевы продрались к полудню из мокрых туч. Хлынули на город потоки рыжего
света. Дул резкий ветер с залива, и под тревожным упорством его оседал
ноздреватый прогревшийся снег в сугробах. Чернели поперек тротуаров первые
неуверенные ручьи. Пучился грязный наст в каналах. Сладкие тягучие соки
распрямили артерии тополей и, дойдя до их самых конечных, до самых их
тонких веточек, с болью и наслаждением отщепили коричневые почки на них.
Прояснившийся воздух стал горек.
Посняков Андрей
Акунин Борис
Березин Федор
Громыко Ольга
Роллинс Джеймс
Каменистый Артем