Чтение 19–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

блатной жаргон свились в ней в тугой копошащийся клубок:

-- Девушк. а как вас звать?

-- Я извиняюсь конешно, вы не в балете работаете?

-- Вы не меня ждете?

-- Натурально, у меня щас свободный график. Сходим в киношку?

-- У вас глаза необычайной красоты. Красота глаз на высоком уровне.

-- А я, между прочим, тут как бы неподалеку живу...

Она морщилась, вспоминая тысячи подобных приставаний в метро, в
автобусе, на улице.

Ей было жалко их, жалко себя. Почему она родилась в это время? За что?!

Но это была греховная мысль, и Марина гнала ее, понимая, что кому-то
надо жить и в это время. Жить: верить, любить, надеяться.

Она верила, любила. И надеялась.

Надежда эта давно уже воплотилась в сокровенную грезу, предельная
кинематографичность которой заставляла Марину в момент погружения забывать
окружающий мир.

Она видела Внуковский аэродром, заполненный морем пьяных от свободы и
счастья людей: заокеанский лайнер приземляется вдали, с ревом бежит по
бетонной полосе, выруливает, прорастая сквозь марево утреннего тумана
мощными очертаниями. Он еще не успевает остановиться, а людское море уже
течет к нему, снося все преграды.

Марина бежит, бежит, бежит, крича и размахивая руками и все вокруг
бегут и кричат, бегут и кричат.

И вот бело-голубая громадина "Боинга" окружена ревущим людским морем.
Открывается овальная дверь и в темном проеме показывается ЛИЦО. Широколобое,
с узкими, обрамленными шкиперской бородкой щеками, маленьким, напряженно
сжатым ртом и неистово голубыми глазами. И в них, в этих мудрых,
мужественных глазах великого человека, отдавшего всего себя служению России,
стоят слезы.

ОН выходит из проема на верхнюю площадку подкатившегося трапа, выходит
в том самом тулупчике, прижимая к груди мешочек с горстью земли русской.

Людское море оживает, вскипает безумными валами, Марину несет к трапу,
она оказывается у подножья, она видит ЕГО совсем близко. А ОН, там наверху,
залитый лучами восходящего солнца, поднимает тяжелую руку и размашисто
медленно крестится, знаменуя Первый День Свободы.

И все вокруг крестятся, целуются, размазывая слезы.

И Марина тоже крестится и плачет, крестится и плачет.

И Солнце Свободы встает, затопляя все своим светом...

-- Да открыто, входите! -- приглушенно донеслось из-за двери, Марина
коробкой толкнула ее.

Дверь распахнулась. Марина вошла в узкий и короткий коридорчик, тесно
заваленный и заставленный.

-- Ау... -- негромко позвала она, морщась от режущей руку коробки.

Послышалось нарастающее шарканье разношенных тапочек, Люся вошла в
коридор:

-- Маринка! Привет...

-- Привет... держи быстро, а то руки отваливаются...

-- Что это? -- Люся приподняла коробку и, пошарив ладонью по обоям,
щелкнула выключателем, -- Ух-ты упаковано как сурово...

-- Это вам.

-- А что это? Диссида?

-- Да нет. Распакуй, узнаешь...

-- Да ты раздевайся, проходи... Мить, Маринка пришла!

-- Слышу, слышу, -- худощавый, коротко подстриженный Митя заглянул в
коридор, -- Привет.

-- Привет, Мить, -- Марина повесила плащ на один из огромных
корабельных гвоздей, поправила свитер и пошла за исчезнувшими хозяевами.

В проходной комнате никого не было -- Люся на кухне распутывала
цековские узлы на коробке, Митя чем-то щелкал в своей комнатенке.

Марина осмотрелась, потирая онемевшую руку.

Эта комната, увешанная картинами, книжными полками, фотографиями и
репродукциями, всегда вызывала у нее желание потянуться до хруста, закурить
и блаженно рухнуть на протертый тысячами задниц диван.

Как много всего было в этой комнате, под матерчатым, полинявшим от
табачного дыма абажюром.

Марина вдохнула и знакомый невыветривающийся запах табака качнул
память, оживляя яркие слайды минувшего: немногословный Володя Буковский
ввинчивает в пепельницу сигарету, просит Делонэ почитать новые стихи...
строгий молчаливый Рабин неторопливыми движениями распаковывает свою
картину, на которой корчится желто-коричневый барак со слепыми окошками...
бодрый, подтянутый Рой Медведев что-то быстро говорит, сдержанно
жестикулируя... улыбчивый круглолицый Войнович читает "Иванькиаду",
прерываясь, чтобы дать угаснуть очередному взрыву смеха... американская
корреспондентка поднимает увесистый "Никон", нацелив выпуклый глаз объектива
на оживленно беседующих Сахарова и Митю... весело поблескивающий очками
Эткинд стремительно целует руку вошедшей Чуковской -- высокой, седовласой,
осанистой...

-- Маринк... откуда роскошь такая? Где ты? Иди сюда! -- крикнула из
кухни Люся.

Марина прошла к ней.

Удивленно глядя на нее, Люся держала в руках батон колбасы и банку с
икрой:

-- Не понимаю...

-- Поймешь, когда съешь, -- усмехнулась Марина, перешагивая через
пушистого кота, -- Это вам к Пасхе.

-- От кого?

-- От ЦК КПСС.

-- Ну, серьезно?

-- Да не все ли равно, от кого? От меня!

-- Роскошь какая... спасибо... а сколько я должна, Мариш?

-- Чашку чая. И пожрать чего-нибудь...

-- Нет. ну как же... Митя! Митька! Марин, но я заплачу, у нас шас
есть...

-- Ладно, заткнись.

Митя вошел в кухню, приветливо улыбнулся Марине:

-- Ты просто девушка из Голливуда. Что это?

-- Жратва.

-- Кому?

-- Вам.

-- От кого?

-- От сочувствующих диссидентскому движению в СССР.

Засмеявшись, он взял банку:

-- Так. Судак в томатном соусе. Невероятно.

Марина вытянула из лежащей на столе пачки сигарету, закурила:

-- В лагере не так кормили?

-- Почти так. По праздникам рябчиков давали с икрою паюсной и с
кувшином шабли.

-- Ну вот. Набирайся сил. Для будущих классовых битв.

-- Спасибо. Мы наш, мы новый мир построим... Люсь, отрежь попробовать.

-- Сейчас я всем нарежу, подожди... -- мотнула головой Люся. убирая
продукты в пузатый облупленный "ЗИЛ".

-- За такую снедь, Мариночка, я тебе презентую одну книжонку, -- Митя
положил руку на ее плечо, -- Пошли.

В его комнатенке было тесней, чем в коридоре,-- бумаги, книги, пачки
фотографий теснились на грубых дощатых полках, лежали грудами на столе и
кровати. На стуле беззвучно мотал бобины роскошный японский магнитофон.

-- Ух ты, чудо какое. Я раньше не видела у тебя...

-- А раньше и не было, -- равнодушно отозвался Митя, -- Неделю всего.

-- Привезли?

-- Ага. Жалко загонять, но придется...

-- Мани, мани?

-- Да. Сейчас как никогда нужны...

Бобина кончилась и, похлестывая кончиком пленки, остановилась.

-- Так. Где-то здесь... -- Митя. словно слепой, провел рукой по книжным
корешкам, -- Ага. Вот она...

Вытащив новенькую книжку, он передал Марине:

-- На. Читай и радуйся.

-- Спасибо, Митенька, -- улыбнулась она, рассматривая обложку с темной
фотографией какого-то старика и белым крупным шрифтом: МЕЖДУ СОБАКОЙ И
ВОЛКОМ.

-- Ты "Школу для дураков" читала?