подивились на Спаса над дверьми храма и на великую стекляницу с исцеляющим
маслом и наконец вступили в собор.
паки посещая храм, мог восстановить последовательный порядок прохождения
святынь: животворящего креста Христова; Авраамлей трапезы; столпа, на коем
сидел Учитель, беседуя с самарянинкою; железного одра, на коем мучили
святых Георгия и Никиту; ларца с мощами сорока мучеников; Богородичной
иконы, заплакавшей, когда фряги взяли Царьград; Спаса, прехитро
вырезанного в камении; могилы святого Иоанна Златоуста; мраморной великой,
в шесть саженей, чаши, в коей крещает сам патриарх, - да и возможно ли
было обойти враз и даже окинуть оком все диковины храма, в котором
насчитывалось, по словам греков, восемьдесят четыре престола, семьдесят с
лишком дверей и триста шестьдесят столпов из камения многоценного!
беседовал кратко, отнеся и беседу, и совокупное застолье к иным,
удобнейшим временам.
(Константинополь еще мог похвастать узорною шелковою парчою) глядели
строго и недоступно. Все являло вид, будто Алексий тут и непрошеный, и
чем-то всех заранее раздраживший гость. (<Роман!> - догадал Алексий.
По-видимому, тверской его соперник сумел многого добиться в Царьграде,
пока они неспешно, по-московски, сряжались в путь.)
посетовал Каллист, - что император Иоанн не возможет принять русичей,
зане, по нынешнему гибельному разномыслию, силою удален из града!
Иоанну, разумея Иоанна Кантакузина, но поперхнулся и удержал возглас,
понявши вдруг, что патриарх разумеет Иоанна V Палеолога, с коим у
Кантакузина шла война, и что, более того, Каллист, по-видимому, считает
истинным императором не маститого, увенчанного короною полководца,
занявшего ныне трон василевсов ромейской империи, а токмо юного сына
покойного Андроника.
Алексию пришлось убедиться очень скоро, переносили на московитов,
деятельно сносившихся с ним и даже помогавших императору русским серебром.
беседы опять не получилось. Как сказали греки, до переговоров с
императором (и уже неясно стало, с каким?) патриаршьи секреты решать
что-либо не властны и не хотят. Каллист хотя и чел грамоту,
собственноручно отправленную ему покойным Феогностом, но и чел как-то
торопливо, исподлобья взглядывая в требовательные очи Алексия и тотчас
отводя взор посторонь. Все это не обещало легких успехов, ни быстрого
возвращения на родину.
душ русского посольства по монастырям (только самому Алексию достало чести
стать в келье при храме Святой Софии) - казалось не до того.
мощам великих подвижников Божьих, побывать в Одигитрийском монастыре, в
Манганах, в церкви Спаса, у Андрея Критского, в Перивлептах, у Святой
Евфимии и во множестве прочих монастырей, храмов и чтимых мест. И везде
толпились нищие, увечные, больные, побродяги из деревень в лохмотьях и
рубище, назойливо тянущие руки за подаянием, - живые печати увядания
гордого города, коих Алексий старался не замечать. И везде и за все
требовали мзду, так что бедному паломнику навряд и проникнуть было к
святыням иначе, как по большим праздникам.
Алексий, немного стыдясь себя, с удивлением разглядывал великий фонарь и
огромную деревянную бочку, поставленную царем Львом триста лет назад, в
окружении медных стражей, ныне изувеченных фрязинами, из которой
непрерывно, столетиями, вплоть до латинского разорения, истекала вода в
мовницу. Много дивились московиты также медяным змиям на игрище, гладким
разноцветным столпам, в коих можно было увидеть себя самого, как в
зеркале, и многочисленным болванам, из камня и меди созижденным,
расставленным по всему городу.
крестоносцами, меж русичей разгорелась настоящая пря. Иные не верили, что
мраморные болваны отшибали зубами вложенную им в рот руку обманщика.
Впрочем, о хитростях, измысленных в свое время Львом Премудрым, этим
вторым Соломоном великого града, греки рассказывали на каждом углу еще и
не эдакие чудеса.
поклоняясь ракам подвижников, известных доднесь лишь по житиям и служебным
минеям. В Апостольской церкви прикладывались ко гробам Константина и
Елены, основателей святого града, во Влахернах поклонились покрову
Богородицы, сокрытому в каменном ларце, в Софии с замиранием сердечным
разглядывали мощи великого Иоанна Златоуста...
Алексий тщетно добивался неприлюдной толковни с патриархом.
украдкой бегали глядеть греческих плясуний и певиц, хоть Алексий и унимал,
как мог, грозя изгнать гулен назад, в Русь.
уразумев, что чиновники в секретах сдерживают невольные улыбки, слушая его
греческую речь, тотчас и круто положил исправить произношение, для чего
через Михайлу Гречина нанял молодого грамотного послушника Агафанкела, с
которым они на диво быстро сошлись до дружбы, невзирая на разницу лет.
Руси ему будет уже не до ученых трудов. Переводили не одно лишь
Благовествование, скупали многие книги: творения отцов церкви, жития,
хронографы, сочинения Пселла и Ксефилина, послания Григория Паламы...
Агафангел (русичи скоро стали называть его по-своему, откидывая окончание:
Агафоном, Огафоном и даже Огашей) готов был носить книги и свитки целыми
охапками. Греки продавали, словно в чаянье пожара или новой крестоносной
беды, было бы серебро. Труднота явилась иная: как отличить истинные
ценности от ложных, которые греки упорно старались подсунуть иноземцу.
Помощь Агафона оказывалась в этих случаях неоценимой.
глазницы, вопросил его:
Алексий, вчуже ощутив пугающую пустоту души человека, изверившегося в
родимой земле.
все более и более, напакостил им в чем только мог. Повсюду Алексий неволею
наталкивался на трудноты, заранее созданные мнения, умолчания и
недомолвки. Вопреки ясному завещанию Феогноста, здесь, в столице
христианского мира, все усложнялось и усложнилось неимоверно.
лестниц, облепивших громадный Софийский собор, привык уже звать палати
катихумениями, начал вникать в непростую работу патриаршей канцелярии,
привык к жаровням, кухням во дворе, к незнакомым прежде греческим сладким
овощам...
словно и не человеческие руки создали и возвели. Громадная, хоть и
полускрытая пристройками патриарших палат, царских опочивален, переходов,
приделов, камор, она внутри тем величественнее вдруг открывалась всею
своею страшной величиной, грудою потерявшего плоть, вознесенного горе
камня, этою круглящеюся в недоступной выси, с ликом Вседержителя, высотой,
пронизанной по окружию светом многочисленных окон и потому словно бы
отделенной от земли, словно бы висящей в аэре. Здесь, в Софии, паче, чем в
развалинах Большого дворца или на просторе замолкшего ипподрома (русичи
называли его по-своему <игрищем>), языческое великолепие которого Алексий
плохо понимал, становилась внятна ему прежняя великая Византия - центр
мира, светоч веры, город - единственный на земле! И то, о чем ему позже
толковал Кавасила, именно здесь, под сводами храма Господней мудрости, при
звуках греческого торжественного пения, открывалось уму и сердцу с
особенною силой. Он порою боялся даже и сравнивать, ибо казалось, что без
малого весь Кремник Московский, и уж во всяком случае все храмы покойного
Калиты, возможно уместить под этою величавою сенью. Даже храм Апостолов,
дивно украшенный, не произвел на него такого впечатления, как это неземное
сооружение, подаренное Юстинианом грядущим векам.
близости святыни надобно и ходить иначе, творилась неподобная возня,
процветали зависть, злоба и подкупы, в чем неволею должен был участвовать
и он сам. И не пораз, и многажды приходило вспоминать Алексию предсмертное
наставление Феогноста: <Не жалей серебра!> - там, на Москве, резанувшее
его слух, а здесь понятое им уже и досыта.
червями столе тяжелую медную чернильницу, привезенную с собою, Алексий
переводил пламенные слова Учителя, отвергшегося всякой корысти земной, и
тут же поминалось, кому и какую надобно дать завтра мзду в секрете
великого хартофилакта и кого не оскорбить, вручив взятку его кровному
ворогу.
Анну, которую в сладостное содрогание приводил вид пролитой крови и
растерзанных жертв, отрубленных рук и голов, вздетых на копьях... Анну,
италийку, ревнующую об унии с Римом! И, однако, в бедах своих греки
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Контровский Владимир
Маркеев Олег
Шилова Юлия
Браун Дэн