пот, не то слеза ползла по щеке.
по-прежнему вперяя взгляд в Олексу, - дак мы любому нищему слепцу на торгу
поклонимсе, пущай у нас, купцов, в суде судит?
слов. Максим побледнел, почувствовавши свой промах.
бархата. От Висби и до Киева бегут Марковы корабли, скрипят обозы. Лавки в
Твери, Смоленске, Колывани. Максимка перед Вышатичем что комар.
слепец, а такой же купец! А то, что Творимирич за кума братчинное внес,
дак низкой ему поклон! Так бы все мы стояли за одино, друг за друга, дак
ни немци, ни Литва, ни князь, ни бояре противу нас устоять не замогли!
восхищенные возгласы братчинников.
грамоты, он сам ся разорит, а другого не продаст! Ты скажи, Олекса, кумом
ведь тебе Яков, не молчи, друг! - отнесся Вышатич к Олексе, усаживаясь на
свое место и усмехаясь на заискивающие похвалы соседей.
голосов.
стараясь угодить Ратибору, но все же как ни то увернуться и от прямого
предательства, отвечал:
утереть и боялся посмотреть на кума. Но братство упорно не желало отказать
Олексе в своем уважении.
должны сами собе! - вмешался Фома Захарьич.
как запутал меня Ратибор? Поверят, должны поверить! А ежели нет? А докажу
чем? И о сю пору, скажут, молчал почто? Поклон-от недорого стоит, а даст
ли мне Марк Вышатич серебра взаймы, ежели спрошу у его? Ой ли!> - И Олекса
вновь опустил нераскаянную голову.
тишины. Был он книгочий, как Яков, и привержен божественному. Поэтому и
начал от писания:
Свет - истина, а тьма - лжа. Недостоить нам божественными словесы
прикрывать дела лукавые, и име господне употреблять всуе. Не в слове, а в
духе бог. Исус неизреченной милостью своей спас жену заблудшую, да не
предстательствовал перед советом судей израилевых, чтобы ее ввели в храм
закона и увенчали властью над вятшими!
подвержен, общему делу радетель плохой. Иного не скажу, и я не лучше тебя.
Теперь о Якове. Лукавить с немцем каждый из нас горазд, а для суда
купеческого надобен закон и судья неподкупный, сказано бо: <Верный в мале
и во мнозе верен есть, и неправедный в мале и во мнозе неправеден есть>.
Такожде и нам надлежит помнить о том ежечасно и блюсти славу Новгорода и
Святой Софии нашей, да не скажуть в иных землях: <Уста их лживы суть!> В
том правда, и в правде бог! А чтобы не было которы* между братчинниками,
как я сам был в суде, то того отступаюся, пусть теперя иные вершат.
негоже остатьце, да и тяжело, братие, в лета мои...
железные, медные или костяные писала, выдавливали на бересте три имени.
Коста вновь обошел всех с шапкой, собрал бересто. Тут же, вчетвером, стали
раскладывать, прочитывая вслух.
Онанья, третьим, вместо Касарика, большинство братчинников назвало Якова.
Олекса, решив испить чашу позора до дна, вписал в свое бересто Касарика.
после жеребьев пробрался к нему - благодарить.
обиду, не выбрали бы меня! Про тебя вон Касарик даве ябедничал, что ты
немцам переветничаешь, дак никто того и в слух не взял, а Марк Вышатич
ему, знашь, что отрезал? Доколе, говорит, сам Олекса о том не поведает, не
поверю, а и тогда еще подумаю, поверить ле! Во как! Так что низкой тебе
поклон, Олекса, и не перечь! - Отошел Яков.
великом милосердии своем!>
Федорович. Начался пир.
сухощав и черноволос. Небольшая бородка опушала лицо с глубоко посаженными
глазами. Нос, в одну линию со лбом, как бы надавливал на узкий,
подергивавшийся рот. Настраивая гусли, он шевелил краями губ, взглядывал
то вниз, то вверх - на мощные воронцы, поддерживавшие потолок гридни,
избегая лиц братчинников, но, видно, не волновался совсем, просто уходил в
себя, собирался для дела. Наконец поглядел с чуть заметной смешинкой в
глубоких, тускло замерцавших глазах на гостей, складно проиграл наигрыш -
вступление к старине стародавней, прислушался, повторил, чуть приглушил
струны, весь подался вперед - и запел.
ровным и сильным потоком текли звуки из его словно кованой медной груди,
заполняя всю гридню до самых потолочин. Звон оружия и ржание коней,
колокольный голос беды, созывающий храбрых на рать, реяли над гостями. И
шумели пиры Владимировы в золотом далеком Киеве, матери городов русских,
ныне разбитом и разграбленном татарами, а над кровлями узорчатых теремов
киевских пролетал Змей Горыныч, раскинув свои крылья бумажные, и храбр
киевский, Добрыня, скакал к неведомой Пучай-реке выручать полон русский и
красу ненаглядную, Забаву Путятичну...
слова. Переговаривались шепотом, если надо сказать что. Фома Захарьич
взглядом нашел Олексу, приподнял чашу, голову склонил слегка: поблагодарил
за певца. Потупил глаза Олекса, польщенный: <Что я! Спросил только... Тут
мир решал!> Упившийся не в меру Жировит на дальнем конце стола вдруг
хватил по столу кулаком:
такое на пирах: и брань и котора, - продолжал петь.
отдыхал. Небрежно принял чашу, опорожнил в один дух, обтер усы, глазом не
моргнул - умел и петь и пить.
Онанья упирал на то, что погубила змеев вера христианская. Вспомнили чудо
Егория о змее. Кум Яков разгорячился:
- подал голос Олекса. - Огненный змей над Новым Городом пролетал, и многие
видели! Кум Яков, ты скажи!
двунадесятое, февраря месяца в первый день, в неделю сыропустную, гром
бысть, его же все слышаша, и тогда же змей видеша летящь>.
лета, в том же дне.
постой! Такое и сказать-то грех!
негромко, а пел - что труба ерихонская.
певец, дождался, когда стихли, начал:
Флинт Эрик
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Майер Стефани
Шилова Юлия
Чернецов Андрей