Чтение 19–й страницы книги ~Марфа-посадница~

- Что, государыня моя?

- Опросинья еще у тебя?

- Отослали.

- Митя не был у нее?

- Нет, Митрий Исакович уехал до того и не возвращалсе.

("Хоть тут-то послушался матери!") - Ты, старая, тоже за старца? Говори
правду!

- А как сказать! Старец божий, грех ить прогнать от порога, нищего не
гоним!

Марфа тяжело вздохнула, поворотилась в постели, подумала: "В самом деле,
грех! Жалко, а придется подарить острова..."

Глава 7

Отвезти Опросинью в Кострицу приказано было Тимофею, или Тимохе Язю,
одинокому мужику из дворовых, которого и до того почасту посылали то туда,
то сюда с разными поручениями.

Тимоху вызвал ключник, Иев Потапыч, и угрюмо приказал:

- Собирайся! Лодья идет в Кострицу, едешь. Девку свезти нать, Опросинью,
со сеней. Мотри, сторожко вези! Тамо Демиду сдашь. И вот ето, куль тут. Да
ищо возьми у Сидорки сбрую и седло, да зендяни постав, да два куля с
товаром, то все в Березовец. Грамотку самому Онкифу отдай, ключнику, в его
руки!

Тимоха рад был поручению. Развлечение да к тому же оттоль было рукой
подать до его родной деревни, и, хоть ему и велели никак не задерживаться,
он решил, что уж дома-то, у родной тетки, материной сестры, побывает
беспременно.

Девку, зареванную, замотанную по-дорожному в плат, вывела к Язю сама
Олимпиада Тимофеевна. Еще раз наказала беречь дорогой и передала увесистый
сундучок с рухлядью, а также четыре гривны серебра, на первое обзаведение
Опросинье. Еще гривну Олимпиада Тимофеевна вручила самому Язю:

- Поберегай девку, Тимоша. Бог тебя наградит за все!

И вот они уже плывут, подняв желтоватый холстинный парус. Пахнет смолой и
речной сырью, северный ветер холодит спину, и мимо и назад уходят башни и
терема Новгорода, хоромы и церкви Городца, величавый Юрьев, сады и леса,
золотящиеся березки, красные осины, Перынь, в окружении извитых, заклятых
еще богом Перуном сосен, и все шире, все неогляднее открывается впереди,
обнимая лодью, простор Ильменя.

Тимофей пробовал заговаривать с девкой, но она отмалчивалась, неотрывно
провожая взглядом далекий, уже не видный златоверхий терем на круче,
заслоненный башнями Детинца, снова было выплывший малой сияющей точкой и
вовсе погасший в тумане. Мимо, то отставая, то обгоняя их, плыли малые и
большие паузки и учаны. Корабельные переговаривались друг с другом, и Язь,
скоро оставя девку в покое, стал глядеть по сторонам, а там завел речь с
лодейником о погоде, о том, что стало ждать дождей, что сено уж все убрано,
и теперь дожди как раз нужны, смочить озимые. Пожилой лодейник, однако, тоже
не мастер был баять; мужики-гребцы, их было четверо, кто занимался своим
делом, кто улегся спать, благо ветер работал за них, и Тимоха, исчерпав все
темы разговора, тоже улегся на мешках, мерно покачиваясь в лад судну. Он еще
раз сделал попытку привлечь внимание девки, предлагая повалиться рядом с
ним, но, не добившись ответа, окончательно оставил ее в покое и задремал.

Опрося сидела недвижимо. Солнце низилось. Вот оно пролилось красными
лучами по сизым облакам, погорело и закатилось. Только по-прежнему булькала
и шипела вода, огибая борта, и струи бежали и бежали, свиваясь за кормой,
так что от их бесконечного вращения кружилась голова.

Пустота. Огромное спокойствие и тишина. Будто прежде всю ее били, били, и
все грохотало кругом, а тут стихло. Даже проститься не пришел! А она ждала,
так ждала! Уже ничего боле и не надо было. То - отошло, отпало.

Она же не дура, понимает все! И Марфу Ивановну не винит. Только не
думалось прежде, ой, не думалось! Как в угаре была. Руки его ласковые, очи
его соколиные, уста горячие, жадные. Митя, Митенька! Так и назвать не смела
ни которого разу, все "Митрием Исаковицем". Робела перед ним, ноги ему
целовала! Не пришел, не проводил. Думала, хоть на пристани, хоть издали
взглянет, хоть на кони проскачет на Великий мост! Ничего! И не надо уже
ничего. Вот так и покончить, и не страшно. И не холодно будет даже.

Она уже было приподнялась, чтобы сунуться в воду, за борт лодьи, как ее,
испугав до боли в сердце, тронул за плечо старик лодейник.

- Али не слышишь, девка? Вон там повались! Вались, вались, не скоро еще
станем! Дай-ко, укрою, а то на воде издрогнешь.

Грубыми руками, но ласково, по-отечески, он повалил ее в ямку между
мешков, натянул поверх твердую, густо пахнущую дегтем толстину, кинул сверху
еще что-то тяжелое и мягкое. Стало темно и тихо. Опрося почувствовала вдруг,
как озябла, сидючи. Дрожь пошла по всему телу, и вместе с тем она начала
согреваться под укровом, и снова ощутила в сердце прежнюю надсадную боль,
боль жизни, и снова заплакала. Так и заснула, тихо плача во сне.

Проснулась она в темноте. Услышала окрики. Лодья уже не колыхалась, а
ровно качалась с боку на бок. Опрося отогнула толстину. Прямо над нею
покачивались звезды. Сырой туман ударил в лицо. Она вытянулась побольше. В
тумане мерцал костер. Окликали с лодьи. С берега, наконец, долетел ответный
зов. Тогда мужики в темноте разобрали весла. Кто-то, проходя неловко,
наступил ей на ноги. Лодейник стал на носу, и тихо, все время перекликаясь,
лодью повели к берегу, означенному одною неясною размытою по краям чернотой.
Вот лодья ткнулась во что-то твердое, и кто-то пробежал мимо Опроси по
борту, с веревкой в руках.

- Заводи, заводи! Отдай! Ослабь маленько! - перекликались в темноте.

Наконец лодью привязали.

- Девку потерял? Тут она!

Сказали у нее над самым ухом, и кто-то, не Тимофей, взял ее за руку и
повел. Со сна у нее онемели ноги. Оступаясь, по склизкому от росы
бревенчатому причалу вышли на берег. Она сразу же замерзла и, брошенная
мужиком, который воротился в лодью, стояла, озираясь по сторонам.

В тумане выступали лохматые деревья. От разгоравшегося костра по их
ветвям бежали тени, и казалось, деревья, разбуженные, недовольно шевелят
лапами. В расширившемся круге огня выросла приземистая избушка с плоской
кровлей-накатом из нетолстых бревешек, обложенных сверху дерниной. От
избушки к костру ковылял дед, не то хромой, не то вовсе без ноги, на
деревяшке, не понять было. Поеживаясь, Опрося отошла от мужиков за кусты.

У самого берега, опять до смерти испугав ее, громко плеснула рыба. Она
умылась, воротилась к костру.

- Бредешком прошел, будто знал, что гостей Бог даст! - говорил дед,
улыбаясь.

В котле булькала уха. Ватажники уже все сидели у костра.

- Мы те хлеба привезли, дед!

- Вот спаси Бог, мужики!

Бегучее пламя освещало спокойные морщинистые лица лодейника, трех старших
мужиков и гладкое простогубое лицо четвертого гребца, молодого парня.

Тимоха, когда их позвали хлебать уху, вынул круглый хлеб, передал
дружине. Мужики приняли каравай бережно - хлеб! Старшой тут же нарезал его
ломтями, роздал всем, не минуя никого. Опрося неловко опустилась рядом с
Тимофеем. Тот сунул ей, обтерев, ложку. Горячая уха обжигала, и Опросинья,
наконец, стала согреваться. На огонь летели с тонким писком комары.

Какие-то ночные бабочки кружились и падали, вспыхивая, в костер. Мужики
неспешно переговаривались:

- Комар отощал!

- Да, силу потерял комар!

- Бывалоча, летом здесь его - не продохнуть!

- О середка лета, говорят, - подтвердил дед, шлепая себя по щеке, комара
убьешь, дак решетом прибывает, а нынце уж убьешь комара - решетом убывает
ихнего племени.

- Темно.

- Осенна пора, дак!

- С какого ето, с Успенья ли, считают, уже белого коня за огородой не
видать?

- Ну, мужики, спать! - возгласил старшой, когда покончили с ухой и
дочиста съели хлеб, подобрав все крошки.

Ватажники один по одному забрались в низкие двери, скорее лаз,
занавешенный вместо дощатого створа рядниной. Тимоха Язь, который прежде
тщетно лез в разговор мужиков, тут, в темноте кромешной, стал было,
растопырив руки, звать Опросю к себе. Старшой, как бы нехотя, остановил его:

- Не замай девку. Видишь, ей не до тебя! Ложись тута, - потянул он Опросю
за рукав, - вот сюда, тут тебе и тепло и спокой будет.

Дед снаружи притоптал остатки костра, залил угли. Слышно было, как шипел
умирающий огонь. Приподняв рядно, отчего на миг снова показались голубые
холодные звезды, он залез в избушку. Пошарив в темноте, нащупал сухой
шершавой рукою Опросины ноги и, не удивляясь и ничего не спрашивая, натянул
на нее край старого тулупа. Сам дед улегся рядом, спиною к ней. От деда
пахло дымом, старостью и не то сухими водорослями, не то сушеной рыбой, а от
тулупа - душновато овчиной. Все запахи были знакомые, от детства, от родного
полузабытого деревенского дома, покинутого много лет назад, когда большой
мор унес всех ее родных, и Опросю, оставшуюся сиротой, взяли на боярский
двор. И даже дед чем-то напомнил отца, за широкой спиной которого они,
бывало, спали у себя на полатях. От воспоминаний Опросе стало хорошо,
несмотря на то, что колючие еловые лапы лезли к ней из-под сухой травы, и
какие-то мошки бегали по лицу, щекоча кожу.

- Ты, дед, давно живешь тута, дак с водяной нечистью, верно, знаиссе!

- раздалось из темноты. - Не знаешь, водяник есть ли, нет ли? Царь
водяной?

- А вот я сам не видал, - откашлявшись, начал дед, - врать не буду, а
слыхом слыхал. Был у нас, на устье, старичок, Никанор Ермолаев, ему было лет
пятнадцать в те поры, и теперь лет бы сто было, если бы был жив.