Вдовствующей великой княгине шестьдесят лет.
тревогою отходит посторонь. Золотное шитье, надзор за хозяйством да
божественное чтение - вот все дела и заботы великой княгини. Дочери выданы
замуж в нарочитые княжеские дома: Ульяна за Ольгерда Литовского, Мария,
успевшая овдоветь, за Симеона Гордого. Сыновья выросли. Оженились. Вот они
сидят, все четверо, по правую руку от матери: Всеволод, Владимир, Андрей и
Михаил. И Настасья, что бы ни случалось с ними, оглядывает рослых, на
возрасте сыновей со спокойною материнскою гордостью. Что бы ни случалось и
что бы ни случилось впредь - но вот они, все четверо, четыре князя
Тверской земли, четыре сына покойного Александра! И мужу сможет она
сказать, представ перед ним, что довела, вырастила, сохранила! Хоть и
тяжко было порою и ей и им, и более всех - ее несчастливому старшему,
Всеволоду...
огромные руки на стол. Руки воина, которому во всю жизнь (князю уже
перевалило за сорок) так и не довелось повести за собою рати в настоящем
сражении. Вся жизнь князя ушла на ненужную и напрасную борьбу с дядьями -
сперва с покойным Константином, потом с Василием Кашинским, нынешним
великим князем тверским. Было все: безлепая драка в Бездеже, и грабления
родовых сел, и бояр лупление, и вечная борьба за тверские доходы, и походы
взаимные, всегда кончавшиеся полупримиреньями и уступками, и жалобы к
митрополиту и князю Симеону, и поездки в Орду, и нятья, и выдача ханом
Бердибеком его, Всеволода, Василию головой, и истомное сиденье в плену в
Кашине, да и семейные нестроения с первой женой... Все было! Не было
только дела мужеского, ратного, княжеского дела, для коего был рожден и
возрос, не было того, что оправдало бы разом жизнь и содеяло славу. Не
было, не позволяла Москва! И потому Всеволод сидит так понуро, постаревший
не по годам, с сединою в густых курчавых волосах, с набрякшими подглазьями
крупного тяжелого лица, и рука его, брошенная на стол, с одиноким на
безымянном пальце серебряным перстнем, в котором недобро змеится
прихотливо-пестрый восточный камень, - рука его кажется забытою и ненужной
хозяину своему.
цареградский зипун и долгий, поверх зипуна, короткорукавый выходной
шелковый травчатый летник, по вишневому полю шитый кругами с золотыми
грифонами в них. Но даже и роскошь платья не перебивает мрачной усталости
Всеволодова лица. Хозяйка Всеволода, Софья, заботливо взглядывает на мужа
через стол, хочет хоть взглядом отворотить от печали.
озирая супругов.
большеглазые, в отца, - придет пора и им заступить место старшего брата!
Тоже в иноземном сукне, парче и шелках. Коротко взглядывают то на мать, то
на старшего брата. Жена Андрея Овдотья сидит, как и Софья, супротив мужа.
Усмешливо кидает исподлобья тайные взоры супругу. По лицу, живому,
трепетному, легкому, пробегают тени улыбок, несказанных слов, задержанных
вздохов. Андрей чуть подымает бровь, морщит губы в ответной сдерживаемой
улыбке.
даже этот молчаливый переговор супругов, не предназначенный ни для кого
постороннего.
преданными глазами ест супруга, но в лице Михаила так и не исчезла озорная
живость юношеская, и удаль в глазах бедовая, та, с которой подымают воинов
в бой и от которой жонки с погляда теряют и сон и покой, - удаль прямо
плещет, переливает через край. Только-только стоял с ратью на полчище у
Микулина: дядя вздумал было проучить молодшего племянника, да и жена Олена
подначила - нашему-де роду при Михаиле великого княжения не видать!
Спохватился! Дивно ли?! Вся Тверь нынче за него, только и слышно на улицах
и в торгу: Михайло да Михайло!
ласковый, и непонятно сблизи, чем дорог так смердам, ремесленному люду и
купцам. Нынче и он заматерел. Ездил к Ольгерду на побыв, заключил мир.
Чем-то взял и Ольгерда!
теперь, когда надумала ехать в гости к Ульяне в Литву. Зять, впрочем,
писал ласково, сам звал тещу к себе в Вильну на побыв.
застолье и сын <московки> покойной Семен, приглашен по дружбе с Михайлой.
Сидят в конце стола избранные бояре: тысяцкий Константин Михалыч, Григорий
Садык и Захарий Гнездо - все три брата из рода потомственных тверских
тысяцких Шетневых; боярин Микула Дмитрич с супругою, еще двое-трое,
немногие, самые близкие, те, кто пережил, те, кто не изменил в тяжелые
годы продаж, грабительств и гонений.
отверстые окна ветерок наносит волжскую водяную свежесть и пронизанный
ароматами трав дух полей - лето на дворе!
таком вот застолье одних, почитай, Александровичей, что владыка Алексий
едет нынче в Литву к Ольгерду вместе с княгиней Настасьей. Теперь, когда
умер Роман, Алексий вновь становится полновластным хозяином
западно-русских епархий.
ждет, хотя и доселе неясно: не повелит ли он схватить русского митрополита
опять, как это было тогда, в Киеве? Не утеснят ли его каким иным
утеснением? А то и просто не положат ли Алексию лютого зелья в еду?
вместе с тверским епископом (на которой присутствовали скопом все те, кто
сейчас сидит за столами), но вереница жадающих получить благословение у
самого митрополита русского все тянется и тянется, и сейчас, верно,
владыка только-только начал переоблачаться, а тут уже ждут.
недоброй усмешкою:
вздыхает. Ежели бы не умер Роман, все бы могло пойти иначе и не Алексия
чествовала бы ныне княжеская семья покойного Александра Тверского!
полугласа понимая, о чем речь, усмешливо подхватывает:
словами так: <И умен, да не свой!> Не свой был митрополит! Да и какой он
владыка, коли одновременно - наместник московского стола? Но Роман не
сумел стать митрополитом залесских епархий, даже и тверское епископство не
вышло из воли Москвы, а теперь вот и Волынь с Черною Русью и Киевом вновь
отойдут к Алексию! Умная власть вызывает уважение даже у врагов.
простом светлом летнем облачении с одною лишь владычной панагией и малым
крестом на груди. Оглядывает застолье, благословляет строго по чину
княжескую семью и бояр. Его и епископа усаживают на почетные кресла.
Теперь можно велеть слугам, и в серебряном двоеручном котле под крышкою
появляется разварная стерляжья уха.
рыбьего зуба, серебряные и липовые, тонкой рези, с наведенным узором
ложки. Настасья берет свою, тоже серебряную, с драгими каменьями <лжицу>
(такие же точно узорные ложки положены митрополиту и епископу).
нации? На сходстве, однотипном характере всех явлений народной жизни.
Обряды - едины для всех. Единая, по тому же навычаю ведомая свадьба, пир;
одни и те же развлекают простолюдина и князя игрецы-скоморохи (безуспешно
запрещаемые церковью), и церковное богослужение совместное и единое для
всего народа, и древняя Масленица съединяет все сословия в совокупной
раздольной гульбе. И покрой одежды, пусть из разного материала
сотворенной, но сходствовал по всему прочему. И устроение хором являлось
сходным. Да, богаче, пышнее, но в чем-то основном, главном у простолюдинов
и знати жилье было одинаковым вплоть до эпохи Петра. Одинаково
здоровались, благодарили, кланялись, встречали и провожали гостя, одаривая
пирогами со стола. Одинаково мыли руки под рукомоем (а не в чашке,
поставленной на стол, как это было принято на Западе). Рыбу разбирали
руками, вытирая пальцы разложенным по столу рушником, и опять же во всех
сословиях одинаково, хотя русская знать и начинала уже употреблять в еде
вилку, еще незнакомую Западу. Нож обычно использовали свой, благо у
всякого он висел на поясе. И даже вот такое нехитрое орудие, как ложка.
Ложки те, что делали и делают на Низу, - грубые, большие, с прямой ручкой.
В рот их не засунешь, ими хлебают с края, поднося боком ко рту, а при
нужде дед бьет такою ложкой по лбу зазевавшегося баловника внука. Но на
Новгородском Севере и в Твери употребляли другие ложки, невеликие,
изогнутые, с чуть продолговатою небольшой чашечкой и короткою ручкой. Те
ложки держат уже не в кулаке, а в пальцах, и, донося до рта, суют в рот,
поворачивая к себе. Такою ложкой едят опрятно, не льют на бороду, сидя
инако за столом. И ложки эти режут из березы, из липы, из клена (из клена
лучше всего), иногда и расписывают, выжигая плетеный узор и закрашивая
разноцветною несмываемой вапой. Но можно такую же ложку сотворить и из
дорогого кипариса, а можно и из кости, рога, зуба морского зверя и,
наконец, из серебра. И тоже невеликую, дабы помещалась в рот, и с гнутою
короткою ручкой. А уж по ручке той у княжеской Настасьиной ложки шел
сканный узор и камни яхонты любовали в оправе витого серебра, украшая
ложечный черен с жемчужной коковкой на нем. Но так же, как и деревянную
резную, надо было брать эту лжицу опрятно в пальцы, так же держать и так
Каменистый Артем
Лондон Джек
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Распопов Дмитрий