Чтение 19–й страницы книги ~Гонимые~

Помолчали. Потом заговорили о другом. Но Тэмуджину не хотелось говорить о другом, и он спросил Наху-Баяна:

- Не боишься кочевать один?

- Побаиваюсь,- просто признался Наху-Баян.- Недобрые люди всегда могут, как у тебя, угнать скот. Или отобрать юрту, повозку. Или лишить жизни. Но кочевать с куренем мне тоже не с руки. Весь скот теснится возле куреня, быстро выбивает траву, тощает. В то же время поезжай в любую сторону - на много дней пути нетоптаные пастбища. Давно пора кочевать айлами в три-четыре юрты. Но пока враждуют племена, айлы - добыча лихих людей.

Многое, о чем раньше Тэмуджин лишь смутно догадывался становилось понятнее, но успокоение не приходило, напротив, неясное чувство тревоги все росло, заставляло напрягать ум, возвращаться к старым своим думам, иначе смотреть на то, что недавно казалось твердо установленным. Раньше только собственная судьба казалась трудной и превратной, а теперь он видел, что неустройство, неуверенность в будущем, тоска по безопасности и покою? - удел многие и не Таргутай-Кирилтух тому виной. Если на время отбросить свою ненависть к нойону, на все посмотреть как бы со стороны, окажется, как это ни горько признать, Таргутай-Кирилтух преследует его семью не из пустой злобы к нему, к братьям, к матери, не из мести за обиды, быть может причиненные отцом; он хотел утвердить надо всеми свою власть, возможно, даже стать ханом монголов, а раз так, не мог он оставить сильной, независимой семью Есугея, человека, не возведенного в ханское достоинство, но обладавшего властью хана; с этой стороны он видел постоянную угрозу своим устремлениям, корень будущих междоусобиц, причину гибельного кровопролития, обнищания племен,- словом, если быть честным до конца, Таргутай-Кирилтух все обдумал хорошо и правильно и старался он не для себя одного, для блага всех, но не сумел устранить несогласия, прекратить раздоры, его устремления никому ничего не принесли, если, конечно, не считать горя, страданий, обид, причиненных скорее всего не только их семье. Почему так получилось? Что помешало Таргутай-Кирилтуху? Что помешало отцу стать ханом, если он был сильнейшим среди равных ему?

- Тэмуджин, люди какого племени угнали твоих

коней?-

спросил Теб-тэнгри.

- Что?.. А-а... Не знаю Нам некогда было разбираться,- рассеянно ответил Тэмуджин, возвращаясь к своим прерванным размышлениям.

Но думать ему не дали. Наху-Баян снова похвалил его за смелость, скосил глаза на сына, спросил:

- Мой Боорчу от страха ничего не наделал?

- Боорчу бесстрашный человек!

- Ха!- Наху-Баян вроде бы не поверил, но по лицу видно - доволен своим сыном.

И Тэмуджин решил воспользоваться его добрым расположением.

- Наху-Баян, мне надо ехать к хунгиратам. Дочь Дэй-сэчена - моя невеста. Мне пора обзаводиться своей юртой.

- Дэй-сэчена я знаю. Достойный и богатый человек.

- Наху-Баян, найду ли я себе в товарищи человека лучше, чем твой Боорчу?

Наху-Баян не торопился с ответом. Расколол кость, высосал мозг, сорвал клок травы, вытер им жирные губы и руки, Боорчу незаметно толкнул Тэмуджина, подмигнул, как бы говоря <Проси, хорошо проси!>

- Наху-Баян, когда мы вдвоем с Боорчу, нам никто не страшен...

- Вот-вот, не страшен .. Слишком уж ты отчаянный, Тэмуджин. Мало бит. Но ты и не безрассуден, как я посмотрю. Пусть сын едет с тобой. Вашей дружбе я не помеха. Мое солнце клонится к закату, ваше только всходит. Будете стоять друг за друга в беде и нужде, и никакие тучи не затмят вам света.

Все получилось хорошо. Даже слишком хорошо все получается в последнее время. Легко отбил коней, нашел нукера... Когда слишком много сразу хорошего - жди плохого Что, если Дэй-сэчен все-таки не захочет отдать Борте? Как быть? Похитить, как предлагал Хасар? Искать невесту в другом курене? Все это не подходит. Может быть, попросить Наху-Баяна съездить к Дэй-сэчену, выведать, что он думает... Нет, нельзя просить об этом Наху-Баяна. кто много просит, тот мало получает. Может быть, Теб-тэнгри как-то сумеет помочь?..

Выждав, когда остались вдвоем с шаманом, сказал:

- Помоги мне еще раз, Теб-тэнгри. Поезжай к Дэй-сэчену, Тебе все равно куда ехать.

- Но кому помогать - мне не все равно. Я сделал все, чтобы вызволить тебя, я поеду к Дэй-сэчену. А почему?

- Твой отец друг моего отца...

- Это так. Но у твоего отца были и более близкие люди - родичи. Кто помог тебе?

Слабая, словно бы виноватая улыбка шамана не делала его слова мягче. Он прикоснулся к тому, что всегда причиняло Тэмуджину боль. Родичи оказались или трусливыми, или равнодушными, они вели и ведут себя постыдно. Мунлик в тысячу раз лучше единокровных дядей и двоюродных братьев. Но что за радость для шамана напоминать о том, что и без того не будет забыто? Сказал, сдерживая обиду:

- Родичи далеко. А ты здесь, рядом...

- Когда твою шею натирала колодка, не я, твои родичи жили рядом.

Шаман был неуступчив Он, кажется, хотел, чтобы Тэмуджин вслух осудил своих родичей Но он не мог этого сделать они - родичи.

- Я тебя попросил. Если не хочешь, так и скажи.

- Уже сказал- поеду. И Борте будет твоей - слово шамана. Но ты пойми вот что Жизнь наших отцов шла по одному кругу, наша пойдет по-другому. Я присматривался ко всем молодым сыновьям нойонов. Ты больше

других заслуживаешь поддержки. Я, как мой отец и мои братья, связываю свои надежды с тобой. Ты должен всегда помнить об этом. Позабудешь - я найду другую опору.

- Что еще за опору ты ищешь?

- Нойон - опора шамана. Без такой опоры он бродяга, гадающий на костях за чашку мясного супа.

- Я не нойон, Теб-тэнгри. Я беднее, чем ты сам.

- Ты будешь нойоном Я тебе помогу возвратить все, чем владел твой отец.

Тэмуджин не сдержал недоверчивой усмешки.

- Ты можешь сделать все?

- Не все, Тэмуджин, но многое. Ни один удалец с острым мечом не сделает того, что доступно мне. Я могу склонить на твою сторону тысячи людей...

- А зачем они мне? Я не собираюсь ни с кем воевать, даже с Таргутай-Кирилтухом. Пусть только он оставит меня в покое.

- Оставит он, не оставят другие. Сейчас время такое, что или покоряй других, или покоряйся сам. Что ты выберешь? Пришел срок решать - решай.

Тэмуджину все труднее становилось говорить с шаманом. Казалось, он медленно, но неослабно сдавливает руками его горло. Это ощущение было до того явственным, что Тэмуджин покрутил головой, рассердился:

- Не толкай меня туда, куда идти не хочу! Не ищи возле меня своих выгод.

- Выгода многих людей, Тэмуджин, находится в одном и том же месте. Хочешь не хочешь, а идти к ней надо рядом с другими. Я много езжу, много вижу и слышу, знаю, о чем думают, на что надеются люди. Поймешь, чего они хотят,- надежды людей станут твоей силой. Не поймешь - они растопчут тебя.

Шаман говорил уже без своей легкой улыбки. Был он строг и серьезен. Пламя отражалось в его непроницаемо черных глазах, от этого узкое, остроносое лицо казалось отчужденно-суровым. Таким шамана Тэмуджин еще никогда не видел, и чувство робости перед ним тихо вползло в душу. Он бы не хотел, чтобы такой человек оказался в числе его врагов...

При перекочевке дед Каймиш всегда ставил свою юрту в стороне от куреня: не любил старик шума и многолюдия. Тайчу-Кури хотел было поселиться с ним рядом, но Аучу-багатур не позволил - место раба у порога господина. Свою юрту Тайчу-Кури поставил на самом краю куреня, отсюда было хорошо видно все, что происходит возле ветхого жилища деда Каймиш. Доволен остался и этим.

Старик вставал рано. В теплый день садился на обрубок

бревна, подставлял солнцу лицо, а если было холодно или пасмурно, разводил огонь, грелся возле него, покашливая от дыма. Вскоре выходила из юрты и Каймиш. Тайчу-Кури поднимал над головой шапку, Каймиш в ответ приветливо махала рукой.

Так начинался день. И потому, что он начинался так, Тайчу-Кури легко было делать самую тяжелую работу. Аучу-багатур в последнее время держал его при себе, случалось, хвалил: <Ты ловкий и старательный>. Нойон думал, что он старается для него. Но Тайчу-Кури старался все делать как можно скорее по другой причине. После работы он бежал к юрте

старика, выстругивал стрелы, болтал с Каймиш о чем-то, что тут же забывалось,- не смысл разговора был важен, а звучание голоса девушки,

ее

смех, поблескивание ее глаз, улыбка белозубого щербатого рта - и не было в это время человека, довольного жизнью больше, чем Тайчу-Кури.

Старик чаще всего молчал. Слаб он стал. Работал медленно, быстро уставал. Аучу-багатур был сердит на него. Тайчу-Кури понемногу научился делать стрелы самостоятельно. Пока что они получались грубоватыми, не было у них той строгой красоты, которой так славились стрелы старика. Но они с Каймиш решили, что Аучу-багатур ничего не поймет, стали в пучки стрел старика для большего счета подсовывать стрелы Тайчу-Кури.

Аучу-багатура, однако, провести не удалось. Он подвернул как-то вечером к юрте, достал из колчана несколько стрел, бросил под ноги старику.

- Ты теперь за три дня не делаешь того, что делал раньше за день. Уважая твои седины, я молчал. А как ты понял мое молчание? Это не стрелы - едва оструганные палки. Их постыдится носить в своем колчане даже нищий харачу.

Старик поклонился, поднял стрелы, провел пальцем по древку. Усмотрел оперение.

- Мои руки к ним не прикасались.

- Вон как? Такому вот парню,- Аучу-багатур толкнул рукоятью плети в грудь Тайчу-Кури,- врать, может быть, и простительно. А у тебя седая голова!..

У старика дрогнули сухие, бледные губы.

- Я никогда не врал, Аучу-багатур!

- Это мои стрелы,- сказал Тайчу-Кури, внутренне весь сжимаясь в ожидании удара.

- Твои? Как посмел совать их мне?

- Я очень хотел, чтобы твои колчаны были набиты стрелами.

- Ну и дурак же ты, Тайчу-Кури! Ты собирай аргал, выделывай кожи и не лезь куда не следует.

- Но я хочу делать стрелы! Я уже говорил тебе, Аучу-багатур.

- А я хочу взять в жены дочь Алтан-хана китайского!- Аучу-багатур хохотнул.- Почему я не могу взять ее в жены? А, Тайчу-Кури?

- Если Алтан-хан позволит - возьмешь. А если ты позволишь, я буду делать стрелы.

Старик поклонился Аучу-багатуру.

- Я давно слышу зов своих предков. Скоро уйду к ним. Кто тогда будет делать для вас стрелы? Вот он, Тайчу-Кури. Почему же не даешь ему учиться? Собирать аргал могут и другие. Он прилежный парень.

- Прилежный - это верно. Ты скоро помрешь - тоже верно. Пусть будет так, как вы хотите. Учись, Тайчу-Кури. Но если стрелы будут не лучше, чем эти, я велю ломать их о твою спину.

Смеясь от нежданной радости, Тайчу-Кури сказал:

- Лучше о руки. Спина никогда не бывает виновата, а бьют по ней.

На другой день с утра Тайчу-Кури поехал резать палки. От куреня в степь тянулись стада и табуны. За ними ехали вооруженные всадники. В последнее время меркиты часто нападали на улус тайчиутов, и стада караулили воины. Тайчу-Кури во все горло распевал песню.

Воины с удивлением оглядывались на него, а один даже погрозил копьем Им непонятно, что на душе у него большой праздник. Сбылись самое сокровенное желание. Теперь он с утра до вечера будет работать рядом с Каймиш Хорошо Ой, как хорошо!

Низенькая лошадка с косматой, спутанной гривой трусила ленивой рысью. Из травы выглядывали солнечно-желтые маки, взлетали стайки

быстрых бурульдуков, по лощине неуклюже бежал коротконогий толстый барсук. Тайчу Кури погнался за ним, но барсук спрятался в нору. Плохо, что у него нет лука. Было бы на ужин жареное мясо. Хотел покараулить у норы, но вспомнил, что барсук пасется только ничью, поехал дальше. Успокоил себя: мясо барсука слишком жирное, в такую жару его есть невозможно.

У гряды зарослей харганы слез с лошади, принялся срезать палки. Прежде чем срезать золотисто-зеленый ствол, осматривал его со всех сторон, вымерял толщину и длину. Очень хотелось, чтобы старик был доволен им. Хороший человек дед Каймиш. Надо скорее научиться делать стрелы не хуже, чем он, пусть тогда дед отдыхает, грея на солнышке свои кости. Любую работу он может делать за двоих, а такую да рядом с Каймиш - подавно.

В ветвях харганы сонно жужжали мухи. С гудением пролетела над головой земляная пчела, села на цветок мака, его тонкий опушенный стебелек дрогнул, упруго выгнулся. Пчела ползала в чаше лепестков, пачкаясь в желтой пыльце. Тайчу-Кури подождал, когда она взлетит, побежал за ней. Может быть, удастся отыскать гнездо - мед будет. Вкусная штука мед! Бежал, не спуская глаз со сверкающих на солнце крылышек пчелы, запнулся о камень, упал. Сел, растер ушибленное колено. Мед хорошая штука, но можно обойтись и без него. Прихрамывая, пошел обратно. Но тут другая пчела прожужжала чуть в стороне, и он резво бросился за ней. Должно быть, где-то тут гнездо!

Бегал за пчелами почти полдня. Лошадь, кусты харганы остались где-то за бугром. Но зато нашел-таки гнездо. Пчелы подлетали к плоскому,

в буро-зеленых лишаях, камню, садились на него, ползли вниз, исчезали из виду. Он нарезал дэрисуна, связал веник, поглубже надвинул на голову облезшую тарбаганью шапку, отвернул камень. Под ним была небольшая, пальца не просунуть, нора, из нее доносилось глухое, слабое гудение. Начал ножом разрывать неподатливую, оплетенную белыми корнями землю. Пчелы, прилетая, со злым жужжанием кружились над головой. Зажав в левой руке веник, он махал им, сшибая чрезмерно нахальных.

Неожиданно нож отвалил большой ком земли. За ним в пустоте между двумя камнями желтел восковой нарост величиной с кулак, по нему ползали пчелы. Тайчу-Кури быстро срезал нарост, побежал. Пчелы летели за ним, жалили в шею, в лицо, в руки.

- Ой, ой!- вскрикивал он.

Понемногу пчелы отстали Тайчу-Кури перевел дух. Лицо, шея, руки ныли и горели, вспухая на глазах. Но это ничего, от этого не умирают. Сорвал лист щавеля, завернул в него мед, положил за пазуху.

Резать палки искусанными руками было трудно Тайчу-Кури, облегчая боль, громко охал, а когда становилось вовсе невмочь, доставал мед, вдыхал его аромат безобразно вздувшимся носом.

В курене подвернул к своей юрте. Обрадовался, что матери нет дома. Она бы испугалась, увидев его распухшую рожу. Разрезал восковое гнездо на две равные части. На срезах в углублениях блестели капли густого прозрачного меда. Облизал нож, почмокал языком, отделил от той и другой половины по кусочку, помазал ими головы кукол-онгонов. После такого угощения они принесут ему много-много счастья.

Каймиш и ее дед, увидев Тайчу-Кури, подумали, что его снова кто-то избил. Но когда он рассказал, как все было, Каймиш смеялась до слез. Старик тоже улыбался.

- Надо было их дымом...

- У меня не было ни кремня, ни огнива. Каймиш, перестань! На вот, ешь. Еще столько же я оставил матери. Попробуешь и скажешь: за это стоило вытерпеть укусы пчел.

Каймиш взяла мед, ее белые зубы мягко вошли в воск.

- О, я никогда ничего такого вкусного не держала во рту!- Отрезала кусочек дедушке, кусочек Тайчу-Кури,- Попробуйте.

Тайчу-Кури отказался.

- Я свое от пчел получил,- засмеялся он.

- Ну, нет!- Она чуть не силой впихнула ему в рот кусочек.- Жуй. Ты опять стал таким красивым! Что скажет твоя мать?

- А я домой не пойду. Переночую у вас. Сходи к ней, Каймиш. Пусть она меня не теряет.

К вечеру небо заволокло серыми облаками. Начал накрапывать мелкий теплый дождик. Старик развел огонь в юрте Быстро наступила ночь. Дождь все усиливался. Крупные капли сыпались в дымовое отверстие, шипели на алых углях аргала. За дверью заскулил пес. Каймиш впустила его. Он облизал ее руки, встряхнулся и улегся на кошме у порога, задремал.

Вдруг в курене послышались крики. Пес выскочил, поводил острыми ушами, громко залаял. Тайчу-Кури вышел из юрты и услышал близкий топот копыт. Не успели его глаза привыкнуть к темноте, как волосяной аркан захлестнулся на шее. Он упал. Какие-то люди навалились на него, завернули руки за спину, связали, бросили поперек седла. Взвизгнула и затихла собака, пронзительно закричала Каймиш.

- Быстрей! Быстрей!- громко распоряжался кто-то.- Скачите к куреню, пусть отходят!

Лошадь под Тайчу-Кури пошла скоком Кто-то ехал рядом, придерживая его за воротник Мокрая ветка больно хлестнула по лицу. Тайчу-Кури догадался всадники спустились к речке и едут среди тальников Рванулся, слетел с лошади, вскочил, вдавился грудью в кусты, побежал. Через несколько шагов упал в какую-то яму, наполненную жидкой вонючей грязью, замер. Ломая кусты, всадники промчались рядом, но тут же возвратились к своим. Искать его было некогда со стороны куреня накатывались крики

разъяренных тайчиутов. Они опомнились от внезапного удара, валили следом беспорядочной толпой.

Тайчу-Кури пошел навстречу. Толпа окружила его. Кто-то зажег смолистую палку. В круг неровного, пляшущего света въехал Таргутай-Кирилтух, пыхтя от тесноты боевых доспехов, наклонился к нему,

- Много было меркитов?

- Кажется, много.

- А сколько увезли наших людей?

- Не видел. Темно.

- Развяжите ему руки, чего рты раскрыли?- Таргутай-Кирилтух подобрал поводья, выпрямился, бросил недобрый взгляд на Аучу-багатура.- Где твои караульные? Спали? Не хотели мокнуть под дождем? Вышиби дух из каждого! А сейчас собери всех, кто успел заседлать коней. Будем догонять...

В той стороне куреня, где стояла юрта Тайчу-Кури, бродили люди, освещая дорогу пылающими головнями. Сырую землю исковыряли копыта, несколько юрт было опрокинуто. У одной из них простоволосая седая женщина громко выла, воздев к небу костлявые руки, голый мальчонка лет трех-четырех жался к ее босым ногам, его мокрое тело дрожало от страха и холода. Тайчу-Кури подхватил мальчика на руки, толкнул в чью-то юрту, побежал к своей. Она стояла нетронутой, но матери в ней не было.

- Мама!- громко крикнул он.

Никто не отозвался. Он заметался среди людей, выкрикивая все громче, все отчаяннее:

- Мама! Мама!

Подошел Сорган-Шира. В руках он держал палку с привязанным к ней салом. Она ярко горела, распространяя запах жареного.

- Твою мать, кажется, увезли. Я слышал ее голос. Она звала тебя.

Голова Сорган-Шира была мокрой, жиденькие волосы прядями прилипли к лысине. Он зябко ежился, палка в его руке слегка подрагивала, на землю с шипением падали капли горячего жира. Тайчу-Кури взял из его рук палку, пошел к юрте дедушки Каймиш. В ней было пусто. В открытый дверной проем захлестывались дождевые струи, кошма возле порога, там, где дремал недавно пес, была мокрой, а собака лежала в десяти шагах от юрты. Голова разрублена, зубы застыли в злобном оскале.

По всей юрте валялись нарезанные им палки. В очаге еле теплился огонь. Тайчу-Кури все осматривал торопливо, с лихорадочной поспешностью. Потом вдруг понял: спешить некуда. Совсем некуда. Ничего не осталось. Еще недавно у него было все, чего он желал, и вот - ничего. Зачем было бежать от меркитов если у них - мать, Каймиш, ее дедушка?

Выбросил палку с огнем из юрты. Она упала в мокрую траву, угасла. И сразу стало темно. Огонь в очаге светился зловещим красным глазом. Тайчу-Кури стоял в юрте, сжимая и разжимая пальцы. Мокрая одежда прилипла к телу, по коже пробегал озноб, глухая боль теснила сердце. Надо было развести огонь, высушиться, но одному сидеть в юрте стало невыносимо, и он понуро потащился в курень. Зашел к Джарчиудаю. Ни кузнец, угрюмый больше, чем всегда, ни его сыновья не спали, В юрте было все перевернуто.

- И у вас были?

- Нет, до нас они не успели дойти. Мы уходим из этого проклятого куреня!- Кузнец выругался, грубо спросил:- Чего тебе?

- Ничего. Маму, Каймиш..,-Тайчу-Кури не договорил, слова застряли в горле.

Джарчиудай крякнул, выругался еще злее, налил в чашу архи, сунул ее в руки Тайчу-Кури, приказал:

- Пей.

Он выпил. Озноб стал проходить.

- Сегодня хотите бежать?

- Когда же еще? Пока тут шум, крик и неразбериха, нас ловить не будут.

- А куда бежите?

- Все равно куда. Будем кочевать из куреня в курень. Хуже, чем тут, не будет. Когда меня избили за побег Тэмуджина, я им сказал: уйду. И вот я ухожу.- Джарчиудай налил архи себе, выпил - Джэлмэ, седлай коня. Да поглядывай, не увидел бы кто. Субэдэй, положи эту чашку в суму... Ты, Тайчу-Кури, можешь идти с нами.

- Я буду ждать. Таргутай-Кирилтух отобьет наших.

- Может быть, отобьет. Но скорее всего сделает другое. Нападет на какой-нибудь курень меркитов, похватает людей, приведет сюда. Больше ему ничего не нужно. Что для Кирилтуха твоя мать? Для нойонов черные люди что овцы, идут по счету.

Кузнец завернул в мягкую кожу молотки, клещи, крепко стянул сверток ремнями, подал младшему сыну.

- Ты понесешь.

- Тяжелый,- скривился Чаурхан-Субэдэй.

- Молчи! Кто не боится тяжестей, тот живет легко. И не кривись. Конь у нас один, половину груза придется нести на себе.

Вошел Джэлмэ. Вдвоем с отцом они вынесли узлы и сумы, привязали к седлу. Все остальное уложили в заплечные мешки. В юрте стало пусто. Джарчиудай стал на колени перед очагом, пошептал слова молитвы, дергая клочковатыми бровями. Поднялся и, ни на кого не глянув, шагнул за порог. Джэлмэ, Чаурхан-Субэдэй, горбатясь под тяжестью

заплечных

мешков, последовали за ним.

Тайчу-Кури проводил их за курень.

Шли молча. За спиной сопела лошадь. С неба тихо сыпался мелкий дождик. В курене все еще мелькали огни.

- Все-таки, может быть, пойдешь с нами?-спросил Джарчиудай.- Нет? Ну, как знаешь. Зайди в мою юрту. Там еще осталась архи. Забыл тебе сразу сказать.

- Ничего мне больше не надо.

Он распрощался, остановился. Джарчиудая,

его

сыновей,

тяжело навьюченную лошадь сразу же поглотила тьма. Какое-то время еще слышал глухие шаги, но и эти звуки размыло тихое шуршание дождя. А он все стоял, прислушиваясь к шуршанию, к боли в своем сердце,

ставшей

вдруг пронзительно острой.

- Разве дневки не будет?

Чиледу повернулся в седле. За ним с заводными конями в поводу рысили три нукера - молодые парни в плетенных из ремней куяках и остроконечных кожаных шлемах. Лица потемнели от

усталости,

обветренные

губы потрескались. Парни были слишком молоды, не успели еще привыкнуть к изнурительным многодневным переходам. Сам он тоже устал. Полдня и целую ночь не слезали с коней. Солнце поднялось уже высоко, пора бы остановиться на отдых, к тому же и ехать днем здесь не безопасно, но кругом сухая степь с низкой сизой травой - ни озера, ни речушки.