Чтение 19–й страницы книги ~Трижды приговоренный к "вышке"~

- Спасая друга, подставляет иного? - ухмыльнулся Романов. - Может,
Доренков в отличии от Дмитриевского устоит перед новым Меломедовым, верно?

- Неверно. Не надо паясничать. Боярский тут ни при чем. На Доренкова
он показывает лишь потому, что это опровергает виновность вашего брата.

- Топи ближнего!

- Я был у вашего брата...

- Я догадался, - перебил Романов. - И как? Успешно?

- Нет, не успешно.

- Вот видите!

- Брат вас считает самым мужественным и храбрым. Вы брали на себя -
он это помнит - его вину. Тянули на бытовую драму. Он забыл, что вы на
суде перестали ему подыгрывать. Он считает, что вы самый мужественный
человек, которого он встречал. "Не побоялся назвать меня трусом, а брата
своего самым мужественным", - сказал мне недавно один человек. Это их
бригадир.

- Вы, конечно, иного мнения?

- Да, иного.

- Я по-вашему трус?

- Отъявленный.

- Со слов Боярского?

- Почему вы так считаете? У меня собственное заключение.

- Я не иду на уговор брата?

- Да.

- А вы шли на смерть за кого-то?

Гордий тихо произнес:

- Ну, конечно же, шел.

- Это было, естественно, в войну?

- Да, в войну, Романов. Я шел за вас, за Меломедова, за
Дмитриевского. Идя за вас, я шел за правду, за великое дело освобождения
людей...

- Мы не оправдали ваших надежд? И я, и мой двоюродный брат
Дмитриевский?

- Да, вы оказались слабыми, очень слабыми.

- Но вы знаете, почему?

- Знаю. Вас воспитывали мамы. Любящие, занятые. И у вас, и у брата
погибли отцы на войне...

- А Меломедов? Он...

- Он самый из вас отъявленный трус. Факты и фактики сами лезли. Вдруг
сбежалось: "Он, Дмитриевский!" Он это продвигал. Увидев ложь, он трусливо
спрятался, боясь ее признать. Из вас он самый страшный. Хотя, хотя...
Погодите! А вы-то? Вы-то, что же, не дрались на улице? Не защищали себя?
Вы, что же, давали себя положить на лопатки?

Романов положил голову на ладони, закачал головой.

- Смешно, смешно! Кто вы? Человек! Выбили мне будущее. Я, Иван
Семенович, уже работаю. Ну пусть отсижу еще. Они же все против нас будут.
А он, брат? Он опять струсит?

Романов заплакал.

- Самое ужасное, наверное, во всем этом, - тихо добавил,
захлебываясь, как мальчишка, слезами, - это любящие нас женщины. Матери и
настоящие жены! Вы понимаете меня?

Гордий кивнул головой:

- Только не самое ужасное, - поправил он, - а самое прекрасное.

Через два дня они вдвоем посетили Дмитриевского. Гордий правильно
рассчитал: только этот человек, всю дорогу беспокойно ерзавший на скамейке
электрички, может спасти его подзащитного.

- Гордий говорит, алло! Меломедов?

- Да, это я.

- Меломедов, как дела?

- Вы - как официальное лицо спрашиваете? Или как сочувствующий? Если
как сочувствующий, то, по правде говоря, неважные мои дела.

- Вы этих, Долгова и Сурова, отпустили?

- Неважные мои дела. Вернулся только что из района. Убрал могилку...
Что еще? После вашего отъезда чуть не запил, Иван Семенович. Я понял, что
вы поняли...

- Ты что, меня не расслышал?

- Слышимость раздолье... От чего, спросите, чуть не запил? От...
бесконечной радости! А радость откуда? От вашего друга Басманова! Под его
неусыпным надзором, под непрерывным его бдением я подумал-подумал, взвесил
все еще разок, взвесил и отпустил, Иван Семенович, этих заробитчан. Так у
вас на Украине говорят?

- Так, Игорь, так... Ну и что?

- Они не виноваты, это ясно.

- Говори, говори дальше! Что не ясно?

- Не ясно - что? Представляете, Иван Семенович, никто не виноват! Ни
заробитчане, ни те, ни эти. Все живут, все что-то не так желают, а - не
виноваты. Даже виноватые становятся не виноватыми!

- Ты обо мне говоришь?

- О вас говорю! Мне тут Басманов лез в душу, в самую душу! Чтобы я
покаялся перед вами. Я тогда посадил Дмитриевского! Вы не могли защитить!
А я теперь кайся!

- Зачем! - Ирония прозвучала в слове этом. - Зачем каяться? Ты его,
Дмитриевского, от вышки увел!

- Да! - закричал Меломедов. - Да! Я увел его, так как был один
вариант - или вышка, или признание! Я - что? Один вел этого вашего
подозреваемого? Или была еще общественность, которая требовала быстро
раскрыть дело? Или не свидетели у меня были?

- Это ты так, выходит, каешься? Ты его спас от вышки! Эх, Игорь! А
если бы ты вел его по истинной тропе? Разве ты был бы хуже?

- Я мог бы убить его! Своей этой истиной! Разве она у нас есть,
спрошу вас и вашего Басманова?

- Есть, Игорь. Есть. Иначе нельзя жить.

- Вы хотите сказать: если бы я был более тонким следователем, то
тогда бы выявил настоящих убийц и была бы у меня Наташа Светличная! Но это
моя боль, вы слышите! Я и теперь не думаю, что ошибался!

- Игорь Васильевич! Вам бы надо было...

- Ничего мне не надо! Гузий тоже был свидетелем поначалу... И
Дмитриевский был поначалу свидетелем! Не убийцей, а свидетелем. Мы тогда
метались, искали. Требовали от нас: "Быстрее, быстрее!" Это же было после
того, как ребят, подведенных под расстрел, отпустили... И, повторяю...
Общественность волновалась...

- А сейчас она не волнуется...

- Не надо, Иван Семенович! Не надо! Вы еще ничего не доказали.

- Я докажу, я обещал вам, когда уезжал из Малой Тунгуски.

- Конечно, меня на суде не будет. Вашего Дмитриевского каждый, всякий
повернет - куда захочет... Повернет против меня. Я буду биться!

- Человека у нас нельзя поворачивать...

- Ай, не надо, Иван Семенович. Дальше Тунгуски не пошлют, меньше
лопату не дадут...

- И все-таки, Игорь Васильевич, надо бы вам...

- По собственному желанию уйти? Так хотите вы?

- Не совсем понимаете, что я хочу сказать.

- По собственному желанию - из следователей. Вот что вы хотите
сказать. Но поздно предупреждаете. Я как только отпустил этих
мерзавцев-заробитчан так и подал по собственному.

- Почувствовали свое бессилие? Заробитчане, как вы их называете,
признались вам: они подозревали Гузия в чем-то неправедном... Вы решили:
вот бы я им задал! Подозревали, а молчали! Под ноготок их! У вас ведь это
просто! Все что-то не так делают, а не виноваты! Даже виноватые становятся
невиноватыми! Всех подряд, значит, жми! Кто-то да сознается!

- Опять вы о Дмитриевском! Да рубят - значит, и летят! Это же все -
жизнь! Не так? Вот я их, этих заробитчан, отпустил! Но хотя бы за то, что
они жили с той мразью, дышали с ними одним воздухом и при этом никому ни
гу-гу... Их бы за это уже...

- За это - страшно, Игорь Васильевич. Тогда действительно всех держи
на мушке, всех готовь к этапу...

- Не всех. Есть и люди.

- Вы пошли к Ледневу? - вдруг переменил разговор Гордий.

- Откуда вы узнали?

- Так. Мое личное предположение. Мужик он хороший, справедливый. Да
вы с ним тоже были разумны. Вы же не подумали, что это он? От ревности?

- Я вам об этом говорил.

- И все-таки о Дмитриевском. Черкнули бы.

- Нет. Берите из леспромхоза, если докажете... Только, Иван
Семенович, не надорвитесь. Вы же старик уже, здоровье не то. Нас-то
сколько!

- Не так уж и много, Игорь Васильевич. По пальцам можно сосчитать.

- Ой ли!..

Через полтора года Верховный суд по протесту его председателя
рассмотрел в порядке надзора дело Дмитриевского и его двоюродного брата
Романова. Дмитриевский был полностью реабилитирован, так же, как и его
брат. Прямо причастные к судебной ошибке люди были приговорены к различным