Чтение 19–й страницы книги ~Темные аллеи~

сапоги, прилег на стеганое одеяло на тахте, надеясь еще
покурить и что-то подумать, -- засыпать в десять часов было
непривычно, -- и тотчас заснул. На минуту очнулся, беспокоясь
сквозь сон от дрожащего огня свечи, дунул на нее и опять
заснул. Когда же опять открыл глаза, за двумя окнами во двор и
за боковым окном в сад, полным света, стояла осенняя лунная
ночь; пустая и одиноко прекрасная. Он нашел в сумраке возле
тахты туфли и пошел в соседнюю с кабинетом прихожую, чтобы
выйти на заднее крыльцо, -- поставить ему на ночь, что нужно,
забыли. Но дверь прихожей оказалась заперта на засов снаружи, и
он пошел по таинственно освещенному со двора дому на парадное
крыльцо. Туда выходили через главную прихожую и большие
бревенчатые сенцы, этой прихожей, против высокого окна над
старым рундуком, была перегородка, а за ней комната без окон,
где всегда жили горничные. Дверь в перегородке была
приотворена, за ней было темно. Он зажег спичку и увидал ее
спящую. Она навзничь лежала на деревянной кровати, в одной
рубашке и в бумазейной юбчонке, -- под рубашкой круглились ее
маленькие груди, босые ноги были заголены до колен, правая
рука, откинутая к стене, и лицо на подушке казались мертвыми...
Спичка погасла. Он постоял -- и осторожно подошел к кровати...

Выходя через темные сенцы на крыльцо, он лихорадочно
думал:

-- Как странно, как неожиданно! И неужто она правда спала?

Он постоял на крыльце, пошел по двору... И ночь какая-то
странная. Широкий, пустой, светло освещенный высокой луной
двор. Напротив сарая, крытые старой окаменевшей соломой, --
скотный двор, каретный сарай, конюшни. За их крышами, на
северном небосклоне, медленно расходятся таинственные ночные
облака -- снеговые мертвые горы. Над головой только легкие
белые, и высокая луна алмазно слезится в них, то и дело выходит
на темно-синие прогалины, на звездные глубины неба, и будто еще
ярче озаряет крыши и двор. И все вокруг как-то странно в своем
ночном существовании, отрешенном от всего человеческого,
бесцельно сияющее. И страною еще потому, что будто в первый раз
видит он весь этот ночной, лунный осенний мир...

Он сел возле каретного сарая на подножку тарантаса,
закиданного засохшей грязью. Было по-осеннему тепло, пахло
осенним садом, ночь была торжественна, бесстрастна и благостна
и как-то удивительно соединялась с теми чувствами, что унес он
от этого неожиданного соединения с полудетским женским
существом...

Она тихо зарыдала, придя в себя и будто бы только в эту
минуту поняв то, что случилось. Но может быть, не будто бы, а
действительно? Все тело ее поддавалось ему, как безжизненное.
Он сперва шепотом побудил ее: "Послушай, не бойся..." Она не
слыхала или притворялась, что не слышит. Он осторожно поцеловал
ее в горячую щеку -- она никак не отозвалась на поцелуй, и он
подумал, что она молча дала ему согласие на все, что за этим
может последовать. Он разъединил ее ноги, их нежное, горячее
тепло, -- она только вздохнула во сне, слабо потянулась и
закинула руку за голову...

-- А если притворства не было? -- подумал он, вставая с
подножки и взволнованно глядя на ночь. Когда она зарыдала,
сладко и горестно, он с чувством не только животной
благодарности за то неожиданное счастье, которое она
бессознательно дала ему, но и восторга, любви стал целовать ее
в шею, в грудь, все упоительно пахнущее чем-то деревенским,
девичьим. И она, рыдая, вдруг ответила ему женским
бессознательным порывом -- крепко и тоже будто благодарно
обняла и прижала к себе его голову. Кто он, она еще не понимала
в полусне, но все равно -- это был тот, с кем она, в некий
срок, впервые должна была соединиться в самой тайной и
блаженно-смертной близости. Эта близость, обоюдная, совершилась
и уже ничем в мире расторгнута быть не может, и он навеки унес
ее в себе, и вот эта необыкновенная ночь принимает его в свое
непостижимое светлое царство вместе с нею, с этой близостью...

Как он мог, уезжая, вспоминать ее только случайно,
забывать ее милый простосердечный голосок, ее то радостные, то
грустные, но всегда любящие, преданные глаза, как он мог любить
других и некоторым из них придавать гораздо больше значения,
чем ей!

На другой день она служила, не поднимая глаз. Казакова
спросила:

-- Что это ты такая, Таня?

Она покорно ответила:

-- Мало ли у меня горя, барыня...

Казакова сказала ему, когда она вышла:

-- Да, конечно: сирота, без матери, отец нищий, беспутный
мужик...

Перед вечером, когда она ставила на крыльце самовар, он,
проходя, сказал ей:

-- Ты не думай, я тебя давно полюбил. Брось плакать,
убиваться, этим ничему не поможешь...

Она тихо ответила, смаргивая слезы и суя в самовар
пылающие щепки:

-- Кабы правда полюбили, все бы легче было...

Потом она стала иногда взглядывать на него, как бы несмело
спрашивать взглядом: правда?

Раз вечером, когда она вошла оправлять ему постель, он
подошел к ней и обнял ее за плечо. Она с испугом взглянула на
него и, вся покраснев, прошептала:

-- Отойдите за-ради Господа. Того гляди старуха зайдет...

-- Какая старуха?

-- Да старая горничная, будто не знаете!

-- Я к тебе нынче ночью приду...

Ее точно обожгло, -- первое время старуха приводила ее в
ужас:

-- Ох, что вы, что вы! Я с ума от страха сойду!

-- Ну, не надо, не бойся, не приду, -- сказал он поспешно.

Она служила теперь уже по-прежнему, скоро и заботливо,
опять стала вихрем носиться через двор в кухню, как носилась
прежде, и порой, улучив удобную минуту, тайком бросала на него
взгляды уже смущенно-радостные. И вот однажды утром, чем свет,
когда он еще спал, ее отправили в город за покупками. За обедом
Казакова сказала:

-- Что делать, старосту с работником я отослала на
мельницу, некого послать за Таней на станцию. Может, ты бы
съездил?

Он, сдержав радость, ответил с притворной небрежностью:

-- Что ж, охотно проедусь.

Старая горничная, подававшая на стол, нахмурилась:

-- За что ж вы, сударыня, хотите девку навек осрамить? Что
ж после этого начнут говорить про нее по всему селу?

-- Ну, поезжай сама, -- сказала Казакова. -- Что ж ей,
пешком, что ли, со станции идти?

Около четырех он выехал, в шарабане, на старой высокой
черной кобыле и, боясь опоздать к поезду, погнал ее за селом
шибко, подскакивая по маслянистой, колчеватой, подмерзшей и
потом отсыревшей дороге, -- последние дни были влажные,
туманные, а в тот день туман был особенно густ: еще когда он
ехал по селу, казалось, что наступает ночь, и в избах уже видны
были дымно-красные огни, какие-то дикие за сизостью тумана.
Дальше, в поле, стало совсем почти темно и от тумана уже
непроглядно. Навстречу тянуло холодным ветром и мокрой мглой.
Но ветер не разгонял тумана, напротив, нагонял все гуще его
холодный, темно-сизый дым, душил им, его пахучей сыростью, и
казалось, что за его непроглядностью нет ничего -- конец мира и
всего живого. Картуз, чуйка, ресницы, усы, все было в
мельчайшем мокром бисере. Черная кобыла размашисто неслась
вперед, шарабан, подскакивая по скользким колчам, бил ему в
грудь. Он приловчился и закурил -- сладкий, душистый, теплый,
человеческий дым папиросы смешался с первобытным запахом
тумана, поздней осени, мокрого голого поля. И все темнело, все
мрачнело вокруг, вверху и внизу, -- почти не стало видно смутно
темнеющей длинной шеи лошади, ее настороженных ушей. И все
усиливалось чувство близости к лошади -- единственному живому
существу в этой пустыне, в мертвой враждебности всего того, что
справа и слева, впереди и сзади, всего того неведомого, что так
зловеще скрыто в этой все гуще и чернее бегущей на него дымной
тьме...

Когда он въехал в деревню при станции, его охватила отрада
жилья, жалких огней в убогих окошечках, их ласкового уюта, а на
станции все вокзальное показалось совсем иным миром, живым,
бодрым, городским. И не успел он привязать лошадь, как, гремя,
засверкал к вокзалу светлыми окнами поезд, обдав серным запахом
каменного угля. Он побежал в вокзал с таким чувством, точно
ждал молодую жену, и тотчас увидел, как вошла она,