не отдадите сей же час моей козацкой шапки, то будь я католик, когда не
переворочу свиных рыл ваших на затылок!
подняли такой смех, что у деда на душе захолонуло.
всеми потому, что личина у ней была чуть ли не красивее всех. - Шапку
отдадим тебе, только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!
отпираться, наконец сел. Принесли карты, замасленные, какими только у
нас поповны гадают про женихов.
- твоя шапка; когда же все три раза останешься дурнем, то не прогневайся
- не только шапки, может, и света более не увидишь!
кая дрянь: хоть бы на смех один козырь. Из масти десятка самая старшая,
пар даже нет; а ведьма все подваливает пятериками. Пришлось остаться
дурнем! Только что дед успел остаться дурнем, как со всех сторон заржа-
ли, залаяли, захрюкали морды: "Дурень! Дурень! Дурень!"
пальцами себе уши.
Засветил козыря. Поглядел на карты: масть хоть куда, козыри есть. И сна-
чала дело шло как нельзя лучше; только ведьма - пятерик с королями! У
деда на руках одни козыри; не думая, не гадая долго, хвать королей по
усам всех козырями.
другой раз быть дурнем, и чертанье пошло снова драть горло: "Дурень, ду-
рень!" - так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячил-
ся; сдал в последний раз. Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед
покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
коробом; та, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти.
ком что силы по столу.
на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь
такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже
так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. "Вот тебе на! это что?
Э-э, верно, что-нибудь да не так!" Вот дед карты потихоньку под стол - и
перекрестил: глядь - у него на руках туз, король, валет козырей; а он
вместо шестерки спустил кралю.
родье!.. А туза не хочешь? Туз! валет!..
шапка - бух деду прямехонько в лицо.
Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня
гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом
всех вас! - и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним
конские кости.
варища!
птица, вынесся наверх
ясь ни крику, ни поводов, скакал через провалы и болота. В какие местах
он не был, так дрожь забирала при одних рассказах. Глянул как-то себе
под ноги - и пуще перепугался: пропасть! крутизна страшная! А сатанинс-
кому животному и нужды нет: прямо через нее. Дед держаться: не тут-то
было. Через пни, через кочки полетел стремглав в провал и так хватился
на дне его о землю, что, кажись, и дух вышибло. По крайней мере, что де-
ялось с ним в то время, ничего не помнил; и как очнулся немного и осмот-
релся, то уже рассвело совсем; перед ним мелькали знакомые места, и он
лежал на крыше своей же хаты.
пасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки - все в крови;
посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою - и лицо также. Обмывшись хо-
рошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит:
дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря:
"Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!"6 И в самом деле, баба сидит,
заснувши перед гребнем, держит в руках веретено и, сонная, подпрыгивает
на лавке. Дед, взявши за руку потихоньку, разбудил ее: "Здравствуй, же-
на! здорова ли ты?" Та долго смотрела, выпуча глаза, и, наконец, уже уз-
нала деда и рассказала, как ей снилось, что печь ездила по хате, выгоняя
вон лопатою горшки, лоханки, и черт знает что еще такое. "Ну, - говорит
дед, - тебе во сне, мне наяву. Нужно, вижу, будет освятить нашу хату;
мне же теперь мешкать нечего". Сказавши это и отдохнувши немного, дед
достал коня и уже не останавливался ни днем, ни ночью, пока не доехал до
места и не отдал грамоты самой царице. Там нагляделся дед таких див, что
стало ему надолго после того рассказывать: как повели его в палаты, та-
кие высокие, что если бы хат десять поставить одну на другую, - и тогда,
может быть, не достало бы. Как заглянул он в одну комнату - нет; в дру-
гую - нет; в третью - еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже,
глядь - сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в
красных сапогах, и золотые галушки ест. Как велела ему насыпать целую
шапку синицами, как... всего и вспомнить нельзя. Об возне своей с чертя-
ми дед и думать позабыл, и если случалось, что кто-нибудь и напоминал об
этом, то дед молчал, как будто не до него и дело шло, и великого стоило
труда упросить его пересказать все, как было. И, видно, уже в наказание,
что не спохватился тотчас после того освятить хату, бабе ровно через
каждый год, и именно в то самое время, делалось такое диво, что танцует-
ся, бывало, да и только. За что ни примется, ноги затевают свое, и вот
так и дергает пуститься вприсядку.
-----"Сорочинская ярмарка", "Майская ночь, или Утопленница" и "Пропавшая
грамота" были впервые напечатаны в первой книге первого издания "Вечеров
на хуторе близ Диканьки", 1831 г. "Ночь накануне Ивана Купала" впервые
была напечатана в февральской и мартовской книжках "Отечественных запи-
сок", 1830 г., без подписи автора, под заглавием "Бисаврюк, или Вечер
накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания),
рассказанная дьячком Покровской церкви". Издателем П.Свиньиным были вне-
сены в нее многочисленные поправки, которые Гоголь устранил в первой
книге первого издания "Вечеров"; этим обстоятельством объясняется поя-
вившийся в предисловии текст, высмеивающий от имени рассказчика редак-
торское самоуправство.
Вот вам и другая книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, крепко не
хотелось выдавать и этой. Право, пора знать честь. Я вам скажу, что на
хуторе уже начинают смеяться надо мною: "Вот, говорят, одурел старый дед:
на старости лет тешится ребяческими игрушками!" И точно, давно пора на
покой. Вы, любезные читатели, верно, думаете, что я прикидываюсь только
стариком. Куда тут прикидываться, когда во рту совсем зубов нет! Теперь
если что мягкое попадется, то буду как-нибудь жевать, а твердое - то ни за
что не откушу. Так вот вам опять книжка! Не бранитесь только! Нехорошо
браниться на прощанье, особенно с тем, с кем, бог знает, скоро ли
увидитесь. В этой книжке услышите рассказчиков все почти для вас
незнакомых, выключая только разве Фомы Григорьевича. А того горохового
панича, что рассказывал таким вычурным языком, которого много остряков и из
московского народу не могло понять, уже давно нет. После того, как
рассорился со всеми, он и не заглядывал к нам. Да, я вам не рассказывал
этого случая? Послушайте, тут прекомедия была! Прошлый год, так как-то
около лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в
гости (нужно вам сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай бог им
здоровья, не забывают старика. Уже есть пятидесятый год, как я зачал
помнить свои именины. Который же точно мне год, этого ни я, ни старуха моя
вам не скажем. Должно быть, близ семидесяти. Диканьский-то поп, отец
Харлампий, знал, когда я родился; да жаль, что уже пятьдесят лет, как его
нет на свете). Вот приехали ко мне гости: Захар Кирилович Чухопупенко,
Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович Смачненький, заседатель Харлампий
Кирилович Хлоста; приехал еще... вот позабыл, право, имя и фамилию...
Осип... Осип... Боже мой, его знает весь Миргород! он еще когда говорит, то
всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки... Ну, бог с ним! в
другое время вспомню. Приехал и знакомый вам панич из Полтавы. Фомы
Григорьевича я не считаю: то уже свой человек. Разговорились все (опять
нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я
всегда люблю приличные разговоры: чтобы, как говорят, вместе и услаждение и