С год тому назад я читал в журнале статью его, написанную с страшною
претензией на самую наивную поэзию и при этом на психологию. Он описывал
гибель одного парохода, где-то у английского берега, чему сам был
свидетелем и видел, как спасали погибавших и вытаскивали утопленников. Вся
статья эта, довольно длинная и многоречивая, написана была единственно с
целию выставить себя самого. Так и читалось между строками: "Интересуйтесь
мною, смотрите, каков я был в эти минуты. Зачем вам это море, буря, скалы,
разбитые щепки корабля? Я ведь достаточно описал вам вс¬ это моим могучим
пером. Чего вы смотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком в мертвых
руках? Смотрите лучше на меня, как я не вынес этого зрелища и от него
отвернулся. Вот я стал спиной; вот я в ужасе и не в силах оглянуться назад;
я жмурю глаза - не правда ли, как это интересно?" Когда я передал мое
мнение о статье Кармазинова Степану Трофимовичу, он со мной согласился.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется,
ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал,
что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были
друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал
его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал в коляске с
губернаторшей.
Это был очень невысокий, чопорный старичок, лет впрочем не более пятидесяти
пяти, с довольно румяным личиком, с густыми седенькими локончиками,
выбившимися из под круглой цилиндрической шляпы и завивавшимися около
чистеньких, розовеньких, маленьких ушков его. Чистенькое личика его было
несовсем красиво, с тонкими, длинными, хитро сложенными губами, с несколько
мясистым носом и с востренькими, умными, маленькими глазками. Он был одет
как-то ветхо, в каком-то плаще в накидку, какой например носили бы в этот
сезон где-нибудь в Швейцарии или в Северной Италии. Но по крайней мере все
мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый
лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек, непременно были такие же,
как и у людей безукоризненно хорошего тона. Я уверен, что летом он ходит
непременно в каких-нибудь цветных, плюнелевых ботиночках с перламутровыми
пуговками сбоку. Когда мы столкнулись, он приостановился на повороте улицы
и осматривался со вниманием. Заметив, что я любопытна смотрю на него, он
медовым, хотя несколько крикливым голоском, спросил меня:
- Позвольте узнать, как мне ближе выйти на Быкову улицу?
- На Быкову улицу? Да это здесь, сейчас же, - вскричал я в необыкновенном
волнении. - Вс¬ прямо по этой улице к потом второй поворот налево.
- Очень вам благодарен.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он
мигом вс¬ это заметил и конечно тотчас же вс¬ узнал, то-есть узнал, что мне
уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого
детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул
еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю для чего я
поворотил за ним назад; не знаю для чего я пробежал подле него десять
шагов. Он вдруг опять остановился.
- А не могли бы вы мне указать, где здесь всего ближе стоят
извозчики?-прокричал он мне опять.
Скверный крик; скверный голос!
- Извозчики? извозчики всего ближе отсюда... у собора стоят, там всегда
стоят, - и вот я чуть было не повернулся бежать за извозчиком. Я
подозреваю, что он именно этого и ждал от меня. Разумеется, я тотчас же
опомнился и остановился, но движение мое он заметил очень хорошо и следил
за мною вс¬ с тою же скверною улыбкой. Тут случилось то, чего я никогда не
забуду.
Он вдруг уронил крошечный сак, который держал в своей левой руке. Впрочем,
это был не сак, а какая-то коробочка, или, вернее, какой-то портфельчик,
или еще лучше, ридикюльчик, в роде старинных дамских ридикюлей, впрочем не
знаю, что это было, но знаю только, что я, кажется, бросился его поднимать.
Я совершенно убежден, что я его не поднял, но первое движение, сделанное
мною, было неоспоримо; скрыть его я уже не мог и покраснел как дурак.
Хитрец тотчас же извлек из обстоятельства вс¬, что ему можно было извлечь.
- Не беспокойтесь, я сам, - очаровательно проговорил он, то-есть когда уже
вполне заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, как будто
предупреждая меня, кивнул еще раз головой и отправился своею дорогой,
оставив меня в дураках. Было вс¬ равно как бы я сам поднял. Минут с пять я
Х считал себя вполне и навеки опозоренным; но подойдя к дому Степана
Трофимовича, я вдруг расхохотался. Встреча показалась мне так забавною, что
я немедленно решил потешить рассказом Степана Трофимовича и изобразить ему
всю сцену даже в лицах.
III.
Но на этот раз, к удивлению моему, я застал его в чрезвычайной перемене.
Он, правда, с какою-то жадностию набросился на меня только что я вошел, и
стал меня слушать, но с таким растерянным видом, что сначала видимо не
понимал моих слов. Но только что я произнес имя Кармазинова, он совершенно
вдруг вышел из себя.
- Не говорите мне, не произносите! - воскликнул он чуть не в бешенстве, -
вот, вот смотрите, читайте! читайте!
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные
наскоро карандашем, все от Варвары Петровны. Первая записка была от
третьего дня, вторая от вчерашнего, а последняя пришла сегодня, всего час
назад; содержания самого пустого, все о Кармазинове и обличали суетное и
честолюбивое волнение Варвары Петровны от страха, что Кармазинов забудет ей
сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно была и от четвертого
дня, а, может быть, и от пятого):
"Если он наконец удостоит вас сегодня, то обо мне прошу ни слова. Ни
малейшего намека. Не заговаривайте и не напоминайте.
Вчерашняя:
"Если он решится, наконец, сегодня утром вам сделать визит, всего
благороднее, я думаю, совсем не принять его. Так по-моему, не знаю, как
по-вашему.
Сегодняшняя, последняя:
"Я убеждена, что у вас copy целый воз и дым столбом от табаку. Я вам пришлю
Марью и Фомушку; они в полчаса приберут. А вы не мешайте и посидите в
кухне, пока прибирают. Посылаю бухарский ковер и две китайские вазы; давно
собиралась вам подарить, и сверх того моего Теньера (на время). Вазы можно
поставить на окошко, а Теньера повесьте справа над портретом Гете, там
виднее и по утрам всегда свет. Если он наконец появится, примите утонченно
вежливо, но постарайтесь говорить о пустяках, об чем-нибудь ученом, и с
таким видом, как будто вы вчера только расстались. Обо мне ни слова. Может
быть, зайду взглянуть у вас вечером.
"В. С."
"Р. S. Если и сегодня не приедет, то совсем не приедет".
Я прочел и удивился, что он в таком волнении от таких пустяков. Взглянув на
него вопросительно, я вдруг заметил, что он, пока я читал, успел переменить
свой всегдашний белый галстук на красный. Шляпа и палка его лежали на
столе. Сам же был бледен и даже руки его дрожали.
- Я знать не хочу ее волнений! - исступленно вскричал он, отвечая на мой
вопросительный взгляд. - Je m'en fiche! Она имеет дух волноваться о
Кармазинове, а мне на мои письма не отвечает! Вот, вот нераспечатанное
письмо мое, которое она вчера воротила мне, вот тут на столе, под книгой,
под 'Homme qui rit. Какое мне дело, что она убивается о Ни-ко-леньке! Je
m'en fiche et je proclame ma libert[EACUTE]. Au diable le Karmazinoff! Au
diable la Lembke! Я вазы спрятал в переднюю, а Теньера в комод, а от нее
потребовал, чтоб она сейчас же приняла меня. Слышите: потребовал! Я послал
ей такой же клочок бумаги, карандашем, незапечатанный, с Настасьей, и жду.
Я хочу, чтобы Дарья Павловна сама объявила мне из своих уст и пред лицом
неба, или по крайней мере пред вами. Vous me seconderez n'est ce pas, comme
ami et t[EACUTE]moin. Я не хочу краснеть, я не хочу лгать, я не хочу тайн,
я не допущу тайн в этом деле! Пусть мне во всем признаются, откровенно,
простодушно, благородно, и тогда... тогда я, может быть, удивлю вс¬
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Семенова Мария
Контровский Владимир
Суворов Виктор
Шилова Юлия