виде, замечается всеобщая наклонность к куражу, к хвастовству, к
комическому и наивнейшему возвеличению собственной личности, хотя бы
призрачному. Наконец, во всем этом кутеже есть свой риск, - значит, все это
имеет хоть какой-нибудь призрак жизни, хоть отдаленный призрак свободы. А
чего не отдашь за свободу? Какой миллионщик, если б ему сдавили горло
петлей, не отдал бы всех своих миллионов за один глоток воздуха?
несколько лет так смирно, примерно, даже десяточным его сделали за
похвальное поведение, и вдруг решительно ни с того и с сего - точно бес в
него влез - зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное
преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим
начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч. Смотрят на него
и удивляются. А между тем, может быть, вся-то причина этого внезапного
взрыва в том человеке, от которого всего менее можно было ожидать его, -
это тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом
себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся и
доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до
судорог. Так, может быть, заживо схороненный в гробу и проснувшийся в нем,
колотит в свою крышу и силится сбросить ее, хотя, разумеется, рассудок мог
бы убедить его, что все его усилия останутся тщетными. Но в том-то и дело,
что тут уж не до рассудка: тут судороги. Возьмем еще в соображение, что
почти всякое самовольное проявление личности в арестанте считается
преступлением; а в таком случае, ему, естественно, все равно, что большое,
что малое преступление. Кутить - так уж кутить, рискнуть - так уж рискнуть
на все, даже хоть на убийство. И только ведь стоит начать: опьянеет потом
человек, даже не удержишь! А потом всячески бы лучше не доводить до этого.
Всем было бы спокойнее.
было немного, из опасения, чтоб не отобрали, но на всякий случай было
спрятано, то есть заклеено, в переплете Евангелия, которое можно было
пронести в острог, несколько рублей. Эту книгу, с заклеенными в ней
деньгами, подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и
считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно
привыкли видеть брата. Есть в Сибири, и почти всегда не переводится,
несколько лиц, которые, кажется, назначением жизни своей поставляют себе
братский уход за "несчастными", сострадание и соболезнование о них, точно о
родных детях, совершенно бескорыстное, святое. Не могу не припомнить здесь
вкратце об одной встрече. В городе, в котором находился наш острог, жила
одна дама, Настасья Ивановна, вдова. Разумеется, никто из нас, в бытность в
остроге, не мог познакомиться с ней лично. Казалось, назначением жизни
своей она избрала помощь ссыльным, но более всех заботилась о нас. Было ли
в семействе у ней какое-нибудь подобное же несчастье, или кто-нибудь из
особенно дорогих и близких ее сердцу людей пострадал по такому же
преступлению, но только она как будто за особое счастье почитала сделать
для нас все, что только могла. Многого она, конечно, не могла: она была
очень бедна. Но мы, сидя в остроге, чувствовали, что там, за острогом, есть
у нас преданнейший друг. Между прочим, она нам часто сообщала известия, в
которых мы очень нуждались. Выйдя из острога и отправляясь в другой город,
я успел побывать у ней и познакомиться с нею лично. Она жила где-то в
форштадте, у одного из своих близких родственников. Была она не стара и не
молода, не хороша и не дурна; даже нельзя было узнать, умна ли она,
образованна ли? Замечалась только в ней, на каждом шагу, одна бесконечная
доброта, непреодолимое желание угодить, облегчить, сделать для вас
непременно что-нибудь приятное. Все это так и виднелось в ее тихих, добрых
взглядах. Я провел вместе с другими из острожных моих товарищей у ней почти
целый вечер. Она так и глядела нам в глаза, смеялась, когда мы смеялись,
спешила соглашаться со всем, что бы мы ни сказали; суетилась угостить нас
хоть чем-нибудь, чем только могла. Подан был чай, закуска, какие-то сласти,
и если б у ней были тысячи, она бы, кажется, им обрадовалась только потому,
что могла бы лучше нам угодить да облегчить наших товарищей, оставшихся в
остроге. Прощаясь, она вынесла нам по сигарочнице на память. Эти
сигарочницы она склеила для нас сама из картона (уж бог знает как они были
склеены), оклеила их цветочной бумажкой, точно такою же, в какую
переплетаются краткие арифметики для детских школ (а может быть, и
действительно на оклейку пошла какая-нибудь арифметика). Кругом же обе
папиросочницы были, для красоты, оклеены тоненьким бордюрчиком из золотой
бумажки, за которою она, может быть, нарочно ходила в лавки. "Вот вы курите
же папироски, так, может быть, и пригодится вам", - сказала она, как бы
извиняясь робко перед нами за свой подарок... Говорят иные (я слышал и
читал это), что высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и
величайший эгоизм. Уж в чем тут-то был эгоизм - никак не пойму.
как-то не мог тогда серьезно досадовать на тех из каторжных, которые почти
в первые часы моей острожной жизни, уже обманув меня раз, пренаивно
приходили по другому, по третьему и даже по пятому разу занимать у меня. Но
признаюсь в одном откровенно: мне очень было досадно, что весь этот люд, с
своими наивными хитростями, непременно должен был, как мне казалось,
считать меня простофилей и дурачком и смеяться надо мной, именно потому,
что я в пятый раз давал им деньги. Им непременно должно было казаться, что
я поддаюсь на их обманы и хитрости, и если б, напротив, я им отказывал и
прогонял их, то, я уверен, они стали бы несравненно более уважать меня. Но
как я не досадовал, а отказать все-таки не мог. Досадовал же я потому, что
серьезно и заботливо думал в эти первые дни о том, как и на какой ноге
поставлю я себя в остроге, или, лучше сказать, на какой ноге я должен был
стоять с ними. Я чувствовал и понимал, что вся эта среда для меня
совершенно новая, что я в совершенных потемках, а что в потемках нельзя
прожить столько лет. Следовало приготовиться. Разумеется, я решил, что
прежде всего надо поступать прямо, как внутреннее чувство и совесть велят.
Но я знал тоже, что ведь это только афоризм, а передо мной все-таки явится
самая неожиданная практика.
казарме, о которых я уже упоминал и в которые вовлекал меня по преимуществу
Аким Акимыч, несмотря на то что они несколько и развлекали меня, -
страшная, ядущая тоска все более и более меня мучила. "Мертвый дом! " -
говорил я сам себе, присматриваясь иногда в сумерки, с крылечка нашей
казармы, к арестантам, уже собравшимся с работы и лениво слонявшимся по
площадке острожного двора, из казарм в кухни и обратно. Присматривался к
ним и по лицам и движениям их старался узнавать, что они за люди и какие у
них характеры? Они же шлялись передо мной с нахмуренными лбами или уже
слишком развеселые (эти два вида наиболее встречаются и почти
характеристика каторги), ругались или просто разговаривали или, наконец,
прогуливались в одиночку, как будто в задумчивости, тихо, плавно, иные с
усталым и апатическим видом, другие (даже и здесь!) - с видом заносчивого
превосходства, с шапками набекрень, с тулупами внакидку, с дерзким, лукавым
видом и с нахальной пересмешкой. "Все это моя среда, мой теперешний мир, -
думал я, - с которым, хочу не хочу, а должен жить..." Я пробовал было
расспрашивать и разузнавать об них у Аким Акимыча, с которым очень любил
пить чай, чтоб не быть одному. Мимоходом сказать, чай, в это первое время,
был почти единственною моею пищею. От чаю Аким Акимыч не отказывался и сам
наставлял наш смешной, самодельный, маленький самовар из жести, который дал
мне на поддержание М. Аким Акимыч выпивал обыкновенно один стакан (у него
были и стаканы), выпивал молча и чинно, возвращая мне его, благодарил и
тотчас же принимался отделывать мое одеяло. Но того, что мне надо было
узнать, - сообщить не мог и даже не понимал, к чему я так особенно
интересуюсь характерами окружающих нас и ближайших к нам каторжных, и
слушал меня даже с какой-то хитренькой улыбочкой, очень мне памятной. "Нет,
видно, надо самому испытывать, а не расспрашивать", - подумал я.
перековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда, на площадке
перед кордегардией, у острожных ворот. Впереди, лицом к ним, и сзади -
вытянулись солдаты, с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками. Солдат
имеет право стрелять в арестанта, если тот вздумает бежать от него; но в то
же время и отвечает за свой выстрел, если сделал его не в случае самой
крайней необходимости; то же самое и в случае открытого бунта каторжников.
Но кто же бы вздумал бежать явно? Явился инженерный офицер, кондуктор, а
также инженерные унтер-офицеры и солдаты, приставы над производившимися
работами. Сделали перекличку; часть арестантов, ходившая в швальни,
отправлявшаяся прежде всех; до них инженерное начальство и не касалось; они
работали собственно на острог и обшивали его. Затем отправились в
мастерские, а затем и на обыкновенные черные работы. В числе человек
двадцати других арестантов отправился и я. За крепостью, на замерзшей реке,
были две казенные барки, которые за негодностью нужно было разобрать, чтоб
по крайней мере старый лес не пропал даром. Впрочем, весь этот старый
материал, кажется, очень мало стоил, почти ничего. Дрова в городе
продавались по цене ничтожной, и кругом лесу было множество. Посылались
почти только для того, чтоб арестантам не сидеть сложа руки, что и сами-то
арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло и
апатически, и почти совсем другое бывало, когда работа сама по себе была
дельная, ценная и особенно когда можно было выпросить себе на урок. Тут они
словно чем-то одушевлялись и хоть им вовсе не было никакой от этого выгоды,
Суворов Виктор
Контровский Владимир
Орловский Гай Юлий
Пехов Алексей
Глуховский Дмитрий
Прозоров Александр