Чтение 19–й страницы книги ~Униженные и оскорбленные~

уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то
страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто
больше, чем прежде, волосы как будто гуще, - все это так казалось от худобы
и болезни.

- А я думала, ты уж не придешь, - сказала она, подавая мне руку, -
хотела даже Мавру послать к тебе узнать; думала, не заболел ли опять?

- Нет, не заболел, меня задержали, сейчас расскажу. Ну что с тобой,
Наташа? Что случилось?

- Ничего не случилось, - отвечала она, как бы удивленная. - А что?

- Да ты писала... вчера написала, чтоб пришел, да еще назначила час,
чтоб не раньше, не позже; это как-то не по-обыкновенному.

- Ах, да! Это я его вчера ждала.

- Что ж он, все еще не был?

- Нет. Я и думала: если не придет, так с тобой надо будет
переговорить, - прибавила она, помолчав.

- А сегодня вечером ожидала его?

- Нет, не ждала; он вечером там.

- Что же ты думаешь, Наташа, он уж совсем никогда не придет?

- Разумеется, придет, - отвечала она, как-то особенно серьезно
взглянув на меня.

Ей не нравилась скорость моих вопросов. Мы замолчали, продолжая ходить
по комнате.

- Я все тебя ждала, Ваня, - начала она вновь с улыбкой, - и знаешь,
что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь, -
колокольчик, зимняя дорога: "Самовар мой кипит на дубовом столе...", мы еще
вместе читали:

Улеглася метелица; путь озарен,

Ночь глядит миллионами тусклых очей..,

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И потом:

То вдруг слышится мне - страстный голос поет,

С колокольчиком дружно звеня:

"Ах, когда-то, когда-то мой милый придет,

Отдохнуть на груди у меня!

У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле

Начинает лучами с морозом играть,

Самовар мой кипит на дубовом столе,

И трещит моя печь, озаряя в угле

За цветной занавеской кровать..."

- Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая
фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, -
вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот
ситцевый занавес, - так это все родное... Это как в мещанских домиках в
уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще
досками не обшитый... А потом другая картина:

То вдруг слышится мне - тот же голос поет,

С колокольчиком грустно звеня:

"Где-то старый мой друг? Я боюсь, он войдет

И, ласкаясь, обнимет меня!

Что за жизнь у меня! - И тесна, и темна,

И скучна моя горница; дует в окно...

За окошком растет только вишня одна,

Да и та за промерзлым стеклом не видна

И, быть может, погибла давно.

Что за жизнь! Полинял пестрый полога цвет;

Я больная брожу и не еду к родным,

Побранить меня некому - милого нет...

Лишь старуха ворчит..." - - -

- "Я больная брожу"... эта "больная", как тут хорошо поставлено!
"Побранить меня некому", - сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от
воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими...
Господи, как это хорошо! Как это бывает!

Она замолчала, как будто подавляя начинавшуюся горловую спазму.

- Голубчик мой, Ваня! - сказала она мне через минуту и вдруг опять
замолчала, как будто сама забыла, что хотела сказать, или сказала так, без
мысли, от какого-то внезапного ощущения.

Между тем мы все прохаживались по комнате. Перед образом горела
лампадка. В последнее время Наташа становилась все набожнее и набожнее и не
любила, когда об этом с ней заговаривали.

- Что, завтра праздник. - спросил я, - у тебя лампадка горит.

- Нет, не праздник... да что ж, Ваня, садись, должно быть устал.
Хочешь чаю? Ведь ты еще не пил?

- Сядем, Наташа. Чай я пил.

- Да ты откуда теперь?

- От них. - Мы с ней всегда так называли родной дом.

- От них? Как ты успел? Сам зашел? Звали?..

Она засыпала меня вопросами. Лицо ее сделалось еще бледнее от
волнения. Я рассказал ей подробно мою встречу с стариком, разговор с
матерью, сцену с медальоном, - рассказал подробно и со всеми оттенками. Я
никогда ничего не скрывал от нее. Она слушала жадно, ловя каждое мое слово.
Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала.

- Постой, постой, Ваня, - говорила она, часто прерывая мой рассказ, -
говори подробнее, все, все, как можно подробнее, ты не так подробно
рассказываешь!..

Я повторил второй и третий раз, поминутно отвечая на ее беспрерывные
вопросы о подробностях.

- И ты в самом деле думаешь, что он ходил ко мне?

- Не знаю, Наташа, и мнения даже составить не могу. Что грустит о тебе
и любит тебя, это ясно; но что он ходил к тебе, это... это...

- И он целовал медальон? - перебила она, - что он говорил, когда
целовал?

- Бессвязно, одни восклицания; называл тебя самыми нежными именами,
звал тебя...

- Звал?

- Да.

Она тихо заплакала.

- Бедные! - сказала она. - А если он все знает, - прибавила она после
некоторого молчания, - так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие
известия.

- Наташа, - сказал я робко, - пойдем к ним...

- Когда? - сбросила она, побледнев и чуть-чуть привстав с кресел. Она
думала, что я зову ее сейчас.

- Нет, Ваня, - прибавила она, положив мне обе руки на плечи и грустно
улыбаясь, - нет, голубчик; это всегдашний твой разговор, но... не говори
лучше об этом.

- Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! -