лицо и приветливая улыбка.
- Мне только встать. Я должен идти.
изнеможения, но, встав, стиснул зубы и медленно пошел.
Сердце разрывается, смотря на него!
восстановление способности двигаться. Не прошло десяти минут, как он вышел
из мучительного состояния, но его шаг стал неровен.
Давенант много раз оборачивался взглянуть на гору; она отставала от него
едва заметно, принимая прежний вид синего далекого мира, - формы тучи на
горизонте.
уклон, и к закату солнца Давенант увидел далекую равнину на берегу моря,
застроенную зданиями. Это был Лисе, блестевший и дымивший, как слой
раскаленных углей.
деле двигался из последних сил, не в полном сознании происходящего, и так
тихо, что последние две мили шел три часа.
открылся со склона окружающей его возвышенности линиями огней, занимающих
весь видимый горизонт. Стал слышен гул толпы, звон баковых колоколов на
пароходах, отбивающих половину восьмого, задумчивые гудки. Давенант принудил
себя идти так быстро, как позволяла боль в ногах и плечах. Автомобили
обгоняли его, как птицы, несущиеся по одной линии, но он уже видел
неподалеку дома и скоро проник в тесные улицы окраин, пахнущие сыростью и
горелым маслом.
попадая то на темную площадь товарных складов, то на лестницы переулков,
уводящих от центра города. Хлеб в истрепанной газете мешал ему представлять
себя среди роскошной залы театра. Давенант положил хлеб на тумбу. Наконец
два последних поворота вывели его на громадную улицу, где жаркий вечер
сверкал тысячами огней, а движение экипажей представляло армию черных лиц с
огненными глазами, ринувшихся в бой против толпы. Вскинутые головы лошадей и
задки автомобилей мелькали на одном уровне с веселыми женскими лицами;
витрины пылали, было светло, страшно и упоительно. Но этот гремящий мир
помог Давенанту в его последней борьбе с подступающим беспамятством.
него, сказав:
четырехэтажный дом с пожаром внутри, вырывающимся из окон блеском
электрических люстр. Внизу оклеенные афишами белые арки и колонны галерей
были полны народа; люди входили и выходили из стеклянных дверей. Тогда
Давенант спросил у надменной старухи:
- ответить или нет - лишь тем, что Давенант не сходил с места, глядя на нее
в упор.
рванулась плечом вперед, а Давенант бросился к входу в театр. Он увидел
кассу, но касса была закрыта. Темное окно возвещало большими буквами
аншлага, что билеты распроданы.
и ища глазами тех, ради кого принял эти мучения. Огромная дверь в зал театра
была полураскрыта, там блестели золото, свет, ярко озаренные лица из
прекрасного и недоступного мира смеялись на фоне занавеса, изображающего
голубую лагуну с парусами и птицами. Тихо играла музыка. Большое зеркало
отразило понурую фигуру с бледным лицом и черным от пыли ртом. Это был
Давенант, но он не узнал себя.
дверей. - Я прибыл издалека. Прошу вас, пропустите меня.
его, чтобы дать пройти группе зрителей. - Уходи, или тебя выведут.
билета.
швейцару:
всматриваться в круговое движение экипажей перед театром. В отчаянии был он
почти уверен, что Футроз и дети его уже заняли свои места. Вдруг на
скрещении вечерних лучей за темной гривой мелькнули оживленные лица Роэны и
Элли. Футроз сидел спиной к Давенанту.
сердцем сквозь толпу, между колес и людей, к миновавшему его экипажу, затем
не устоял и упал.
сидящими на них птицами и потянулись холмы.
смейся, если хочешь, но мне почудился голос Давенанта. Это он зовет нас, в
Покете. Право, не совестно ли, что мы не взяли его?
свете подъезда. Роэна посмеялась над мнительностью сестры, и Элли тоже
признала, что "сбрендила, надо полагать". Затем наступило удовольствие
осматривать чужие туалеты и сравнивать их со своими нежными платьями.
был в доме Футроза, и его беспрерывно звали то старшая, то младшая сестра:
починить водопроводный кран, повесить картину, прочитать вслух книгу,
закрыть окно или подать кресло. Он делал все это охотно, увлеченно, лежа на
койке больницы Красного Креста с воспалением мозга.
Гертона, заворачивает у моря крутой петлей и выходит на равнину. Открытие
серебряной руды неподалеку от Тахенбака превратило эту скверную дорогу в
очень недурное шоссе.
гостиница - одноэтажное здание из дикого камня с односкатной аспидной крышей
и четырехугольным двориком, где не могло поместиться сразу более трех
экипажей. Из окон гостиницы был виден океан. Пройти к нему отнимало всего
две минуты времени.
вывеска с надписью желтой краской по голубому полю, хотя все звали ее
"гостиницей Стомадора" - по имени прежнего владельца, исчезнувшего девять
лет назад, не сказав, куда и зачем, и обеспечившего новому хозяину, Джемсу
Гравелоту, владение брошенным хозяйством законно составленной бумагой. В то
время Гравелоту было всего семнадцать лет, а гостиница представляла собою
дом из бревен с двумя помещениями. Через два года Гравелот совершенно
перестроил ее.
и разговорился Гравелот с возвращающимся в Гертон живописцем вывесок
Баркетом. Баркет и его дочь Марта остановили утром свою лошадь у гостиницы,
зайдя поесть.
ведала стряпню, провизию, уборку и стирку. Все остальное делал работник
Фирс. Гравелот слыл потешным холостяком; подозревали, что он носит не
настоящее свое имя, и размышляли о его манере обращения и разговора, не
отвечающих сущности трактирного промысла. Окрестные жители еще помнили общее
удивление, когда стало известно, что гостиницей завладел почти мальчик,
работавший вначале один и все делавший сам. У него был шкаф с книгами и
виолончель, на которой он выучился играть сам. Он не любезничал со служанкой
и никого не посвящал в смысл своих городских поездок. Кроме того, Гравелот
исключительно великолепно стрелял и каждый день упражнялся в стрельбе за
гостиницей, где между зданием и скалой была клинообразная пустота. Иногда,
если шел дождь, эта стрельба происходила в комнате. Такой хозяин гостиницы
вызывал любопытство, временами выгодное для его кошелька. Гравелот нравился
женщинам и охотно шутил с ними, но их раздражал тот оттенок задумчивого
покровительства, с каким он относился к их почти всегда детскому бытию.
Поэтому он нравился, но не имел такого успеха, который выражается прямой
атакой кокетства.
Гертон посмотреть дела и развлечения свадебного сезона.