От усталости я впал в одурь, плохо соображая, что делается. Я почти спал,
стоя с открытыми глазами. Когда общество тронулось, я, в совершенном
безразличии, пошел, было, за ним, но, когда его скрыла следующая дверь, я,
готовый упасть на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему у стены
широкого прохода, и сел на него в совершенном изнеможении. Я устал до
отвращения ко всему. Аппарат моих восприятии отказывался работать. Слишком
много было всего! Я опустил голову на руки, оцепенел, задремал и уснул. Как
оказалось впоследствии, Поп возвратился, обеспокоенный моим отсутствием, и
пытался разбудить, но безуспешно. Тогда он совершил настоящее предательство
- он вернул всех смотреть, как спит Санди Пруэль, сраженный богатством, на
диване загадочного дворца. И, следовательно, я был некоторое время зрелищем,
но, разумеется, не знал этого.
будите его.
Просто я некоторое время не существовал.
еще поспать. Меж тем, сознание тоже просыпалось, и, в то время как тело
молило о блаженстве покоя, я увидел в дремоте Молли, раскалывающую орехи.
Вслед нагрянуло все; холодными струйками выбежал сон из членов моих - и в
оцепенении неожиданности, так как после провала воспоминание явилось в
потрясающем темпе, я вскочил, сел, встревожился и протер глаза.
мной. Электричество не горело. Спокойная полутьма простиралась из дверей в
двери, среди теней высоких и холодных покоев, где роскошь была погружена в
сон. Лунный свет проникал глубину, как бы осматриваясь. В этом смешении
сумерек с неприветливым освещением все выглядело иным, чем днем -
подменившим материальную ясность призрачной лучистой тревогой. Линия света,
отметив по пути блеск бронзовой дверной ручки, колено статуи, серебро
люстры, распыливалась в сумраке, одна на всю мраморную даль сверкала
неизвестная точка, - зеркала или металлического предмета... почем знать?
Вокруг меня лежало неведение. Я встал, пристыженный тем, что был забыт, как
отбившееся животное, не понимая, что только деликатность оставила спать
Санди Пруэля здесь, вместо того, чтобы волочить его полузаснувшее тело через
сотню дверей.
точно, то с уверенностью, сказано уже, что спали мы долго. Без сомнения, мои
услуги не были экстренно нужны Дюроку или Попу, иначе за мной было бы
послано. Я был бы разыскан и вставлен опять в ход волнующей опасностью и
любовью истории. Поэтому у меня что-то отняли, и я направился разыскивать
ход вниз с чувством непоправимой потери. Я заспал указания памяти
относительно направления, как шел сюда, - блуждал мрачно, наугад, и так
торопясь, что не имел ни времени, ни желания любоваться обстановкой.
Спросонок я зашел к балкону, затем, вывернувшись из обманчиво схожих
пространств этой части здания, прошел к лестнице и, опустясь вниз, пополз на
широкую площадку с запертыми кругом дверьми. Поднявшись опять, я предпринял
круговое путешествие около наружной стены, стараясь видеть все время с одной
стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я
ее, можно было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя на то,
что память начнет работать. Вместо этого я снова пришел к запертой двери и
должен повернуть вспять или рискнуть погрузиться во внутренние проходы, где
совершенно темно.
огорчения одиночества, лишавшего меня стойкой сообразительности. До этого я
не трогал электрических выключателей, не из боязни, что озарится все
множество помещений или раздастся звон тревоги, - это приходило мне в голову
вчера, - но потому, что не мог их найти. Я взял спички, светил около дверей
и по нишам. Я был в прелестном углу среди мебели такого вида и такой
хрупкости, что сесть на нее мог бы только чистоплотный младенец. Найдя
штепсель, я рискнул его повернуть. Мало было мне пользы; хотя яркий свет сам
по себе приятно освежил зрение, озарились, лишь эти стены, напоминающие
зеркальные пруды с отражениями сказочных перспектив. Разыскивая выключатели,
я мог бродить здесь всю ночь. Итак, оставив это намерение, я вышел вновь на
поиски сообщения с низом дома и, когда вышел, услышал негромко доносящуюся
сюда прекрасную музыку.
обида рванулась едва не слезами. Если до этого моя влюбленность в Дюрока,
дом Ганувера, Молли была еще накрепко заколочена, то теперь все гвозди
выскочили, и чувства мои заиграли вместе с отдаленным оркестром, слышимым
как бы снаружи дома. Он провозгласил торжество и звал. Я слушал, мучаясь.
Одна музыкальная фраза, - какой-то отрывистый перелив флейт, - манила и
манила меня, положительно она описывала аромат грусти и увлечения. Тогда
взволнованный, как будто это была моя музыка, как будто все лучшее,
обещаемое ее звуками, ждало только меня, я бросился, стыдясь сам не зная
чего, надеясь и трепеща, разыскивать проход вниз.
озаренным все выше восходящей луной, так много, так много раз
останавливался, чтобы наспех сообразить направление, что совершенно
закружился. Иногда, по близости к центру происходящего внизу, на который
попадал случайно, музыка была слышна громче, дразня нарастающей
явственностью мелодии. Тогда я приходил в еще большее возбуждение, совершая
круги через все двери и повороты, где мог свободно идти. От нетерпения ныло
в спине. Вдруг, с зачастившим сердцем, я услышал животрепещущий взрыв
скрипок и труб прямо где-то возле себя, как мне показалось, и, миновав
колонны, я увидел разрезанную сверху донизу огненной чертой портьеру. Это
была лестница. Слезы выступили у меня на глазах. Весь дрожа, я отвел
нетерпеливой рукой тяжелую материю, тронувшую по голове, и начал сходить
вниз подгибающимися от душевной бури ногами. Та музыкальная фраза, которая
пленила меня среди лунных пространств, звучала теперь прямо в уши, и это
было как в день славы, после морской битвы у островов Ката-Гур, когда я,
много лет спустя, выходил на раскаленную набережную Ахуан-Скапа, среди
золотых труб и синих цветов.
художественных видений, под сталактитами хрустальных люстр, озаряющих
растения, как бы только что перенесенные из тропического леса цвести среди
блестящего мрамора, - как мое настроение выровнялось по размерам
происходящего. Я уже не был главным лицом, которому казалось, что его
присутствие самое важное. Блуждание наверху помогло тем, что
изнервничавшийся, стремительный, я был все же не так расстроен, как могло
произойти обыкновенным порядком. Я сам шел к цели, а не был введен сюда.
Однако то, что я увидел, разом уперлось в грудь, уперлось всем блеском своим
и стало оттеснять прочь. Я начал робеть и, изрядно оробев, остановился, как
пень, посреди паркета огромной, с настоящей далью, залы, где расхаживало
множество народа, мужчин и женщин, одетых во фраки и красивейшие бальные
платья. Музыка продолжала играть, поднимая мое настроение из робости на его
прежнюю высоту.
беседовала, рассеявшись группами, часть проходила через далекие против меня
двери взад и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие глубины стен,
как бы полных мерцающим голубым дымом. Но благодаря зеркалам казалось, что
здесь еще много других дверей; в их чистой пустоте отражалась вся эта зала с
наполняющими ее людьми, и я, лишь всмотревшись, стал отличать настоящие
проходы от зеркальных феерий. Вокруг раздавались смех, говор; сияющие
женские речи, восклицания, образуя непрерывный шум, легкий шум - ветер
нарядной толпы. Возле сидящих женщин, двигающих веерами и поворачивающихся
друг к другу, стояли, склоняясь, как шмели вокруг ясных цветов, черные
фигуры мужчин в белых перчатках, душистых, щеголеватых, веселых. Мимо меня
прошла пара стройных, мускулистых людей с упрямыми лицами; цепь девушек,
колеблющихся и легких, - быстрой походкой, с цветами в волосах и сверкающими
нитями вокруг тонкой шеи. Направо сидела очень тол стая женщина с взбитой
седой прической. В круге расхохотавшихся мужчин стоял плотный, краснощекий
толстяк, помахивающий рукой в кольцах; он что-то рассказывал. Слуги, опустив
руки по швам, скользили среди движения гостей, лавируя и перебегая с
ловкостью танцоров. А музыка, касаясь души холодом и огнем, несла все это,
как ветер несет корабль, в Замечательную Страну.
не получив достаточного ответа, уведут прочь. Однако я вспомнил, что Ганувер
назвал меня гостем, что я поэтому равный среди гостей, и, преодолев
смущение, начал осматриваться, как попавшая на бал кошка, хотя не смел ни
уйти, ни пройти куда-нибудь в сторону. Два раза мне показалось, что я вижу
Молли, но - увы! - это были другие девушки, лишь издали похожие на нее.
Лакей, пробегая с подносом, сердито прищурился, а я выдержал его взгляд с
невинным лицом и даже кивнул. Несколько мужчин и женщин, проходя,
взглядывали на меня так, как оглядывают незнакомого, поскользнувшегося на
улице. Но я чувствовал себя глупо не с непривычки, а только потому, что был
в полном неведении. Я не знал, соединился ли Ганувер с Молли, были ли
объяснения, сцены, не знал, где Эстамп, не знал, что делают Поп и Дюрок.
Кроме того, я никого не видел из них и в то время, как стал думать об этом