Я вышла из гостиной в холл и поднялась к Вере по лестнице, держа скалку за одну из деревянных ручек. Когда я подошла к тому месту, где Вера лежала головой вниз с подвернутыми под себя ногами, я не собиралась медлить; я знала — если остановлюсь, то никогда не смогу сделать того, что собиралась. Говорить больше было не о чем. Подойдя к Вере, я собиралась встать на колено и обрушить скалку ей на голову со всей силой, на которую только была способна. Возможно, все выглядело бы так, будто это случилось с ней во время падения, а может быть, и нет, но я все равно решила сделать это.
Но когда я опустилась на колени рядом с ней, то поняла, что делать уже ничего не нужно; она сделала все по-своему, как и всегда поступала в течение всей своей жизни. Пока я была в кухне, разыскивая скалку, дли когда я проходила по гостиной, она просто закрыла глаза и испустила дух. Я села рядом с ней, опустив скалку на ступеньки, взяла ее руку и положила себе на колени. В жизни человека бывают такие моменты, когда время не поддается счету, когда нельзя сказать, сколько прошло минут, Я знаю только, что сидела рядом и разговаривала с ней. Не знаю, говорила ли я вслух или про себя. Мне кажется, что да, вслух, — я думаю, что благодарила ее за то, что она отпустила меня, за то, что не заставила меня пройти через все это снова, — но, может быть, я только думала об этом. Я помню, как прижалась щекой к ее ладони, а потом повернула руку и поцеловала ее. Я помню, как смотрела на ее ладонь и думала, какая она розовая и чистая. Линии почти исчезли, и это напоминало ладонь младенца. Я знала, что мне нужно встать и кому-то позвонить, рассказать о случившемся, но я чувствовала себя уставшей — страшно уставшей.
И тут позвонили в дверь. Если бы этого не произошло, я просидела бы с ней намного дольше. Но вы же знаете, какое возникает чувство, когда звонят в дверь, — вы должны откликнуться на зов, что бы там ни случилось. Я поднялась и очень медленно спустилась по ступенькам, как будто сразу стала старше на десять лет (правда в том, что я действительно чувствовала себя постаревшей на десять лет), цепко хватаясь за поручни лестницы. Я помню, что весь мир для меня был отгорожен прозрачным стеклом, и я должна была быть чертовски осторожной, чтобы не наткнуться на него и не порезаться, спускаясь по ступенькам и подходя к входной двери.
Это был Сэмми Маршан в сдвинутой по-дурацки назад шапочке почтальона — наверное, ему казалось, что такая залихватская манера носить кепку делает его похожим на рок-звезду. В одной руке он держал газеты, а в другой — один из тех раздутых конвертов, которые еженедельно приходили из Нью-Йорка, — в них содержался отчет о финансовых делах. Приятель Веры по имени Гринбуш заботился о ее деньгах, я уже говорила вам об этом?
Говорила? Хорошо, спасибо. Я так много наболтала здесь, что ухе не помню, что говорила, а чего нет.
Иногда в этих заказных конвертах были бумаги, которые нужно было подписать, и Вере удавалось сделать это, только если я держала ее ладонь в своих руках, но иногда она находилась в таком состоянии, что я сама ставила за нее подпись. Но никогда по этому поводу не возникало ни единого вопроса. Последние три или четыре года ее подпись напоминала закорючку. Так что при желании вы можете обвинить меня еще и в подделке документов.
Как только я открыла дверь, Сэмми протянул мне заказное письмо — желая, чтобы я расписалась в его получении, — но когда он внимательно посмотрел на меня, глаза его расширились от ужаса, и он попятился назад. Скорее, он даже отпрянул, а учитывая, что это был Сэмми Маршан, то «конвульсия» будет наиболее подходящим словом.
— Долорес! — воскликнул он. — С тобой все в порядке? На тебе кровь!
— Это не моя кровь, — ответила я таким спокойным тоном, будто он спросил меня, что я смотрела по телевизору. — Это кровь Веры. Она свалилась с лестницы. Она мертва.
— Боже праведный! — выдохнул он, а затем вбежал в дом; почтовая сумка хлопала его по бедру, Мне даже на ум не пришло не впустить его и спросить себя: чем бы это помогло, если бы я не впустила его?
Я медленно последовала за ним. Прежнее ощущение стеклянности прошло, но мне казалось, что мои ноги приросли к земле. Когда я подошла к подножью лестницы, Сэмми был уже на ее середине, стоя на коленях перед Верой. Предварительно он снял свою сумку, и она, раскрывшись, скатилась по лестнице, так ччо вокруг были разбросаны письма, газеты, журналы.
Я поднялась к Сэмми, с трудом переставляя ноги с одной ступеньки на другую. Никогда я не чувствовала себя такой уставшей. Даже после убийства Джо я не чувствовала себя такой уставшей, как вчера утром.
— Да, она мертва, — обернувшись произнес он.
— Ага, — ответила я. — Я же сказала тебе об этом.
— Я думал, что она не может ходить, — выдавил он. — Ты всегда говорила мне, что она не может ходить, Долорес.
— Ну что ж, — пожала плечами я. — Кажется, я ошибалась. — Я чувствовала, насколько глупо говорить подобные вещи, когда Вера лежит здесь вот так, но что еще оставалось говорить? В некоторой степени разговаривать с Джоном Мак-Олифом было намного легче, чем с этим тупицей Сэмми Маршаном, хотя бы потому, что я прекрасно понимала, в чем меня подозревает Мак-Олиф. В невиновности заключена одна проблема: более или менее вы не можете отделаться от правды.
— А что это? — спросил он и указал на скалку. Я оставила ее на ступеньках, когда прозвучал звонок.
— А ты как думаешь, что это? — ответила я вопросом на вопрос. — Клетка для птиц?
— Похоже на скалку, — ответил он.
— Очень хорошо, — произнесла я. Мне показалось, что мой голос доносится откуда-то издалека, будто он находится в одном месте, а я абсолютно в другом. — Ты можешь удивить всех, Сэмми, и представить интерес для науки.
— Да, но что скалка для теста делает на ступеньках? — спросил он, и я сразу же увидела, как он смотрит на меня. Сэмми не больше двадцати пяти, но его отец был в той поисковой партии, которая нашла Джо, и я вдруг поняла, что Дюк Маршан воспитал Сэмми и всех остальных своих недоумков с мыслью, что Долорес Клейборн-Сент-Джордж убила своего мужа. Вы помните, что невинный человек всегда более или менее зависит от правды? Когда я увидела, какими глазами Сэмми смотрит на меня, я сразу же решила, что в этот раз лучше менее зависеть, чем более.
— Я находилась в кухне и собиралась печь хлеб, когда она упала, — ответила я.
Еще одно относительно невиновности — любая ложь, которую вы решили высказать, всегда незапланированная ложь, невиновные люди не проводят часы, выстраивая свое алиби, как это сделала я, когда решила, что скажу о том, как пошла на Русский Луг, чтобы наблюдать за затмением, и больше не видела своего мужа. В ту секунду, когда ложь о выпечке хлеба сорвалась с моих уст, я поняла, что это вылезет мне боком, но если бы ты, Энди, увидел его взгляд — потемневший, подозрительный и испуганный, — ты бы тоже солгал.
Он поднялся на ноги и вдруг замер на месте, глядя вверх. Я проследила за его взглядом. То, что я увидела, было моей комбинацией, лежавшей на лестничной площадке.
— Мне кажется, она сняла рубашку, прежде чем упасть, — произнес он, не отрывая от меня взгляда, — Или спрыгнуть. Или сделать что бы там ни было. Как тебе кажется, Долорес?
— Нет, — ответила я. — Это моя рубашка.
— Если ты пекла хлеб в кухне, — очень медленно, как ребенок у доски, затрудняющийся решить задачку по математике, произнес он, — тогда что делает твое нижнее белье на площадке второго этажа?
Я не знала, что ответить. Сэмми спустился на одну ступеньку, потом еще на одну, двигаясь так же медленно, как и говорил, держась за перила и не сводя с меня глаз, и я сразу же поняла, что он делает: увеличивает расстояние между нами. Отступал, потому что боялся, что я могу столкнуть его так же, как, думал он, я столкнула Веру. И именно тогда я поняла, что буду сидеть вот здесь, где и сижу сейчас, и рассказывать то, что рассказываю. Его глаза почти кричали: «Тебе удалось это однажды, Долорес Клейборн, и, судя по тому, что рассказывал мой отец о Джо Сент-Джордже, это, возможно, было справедливо. Но что сделала тебе эта женщина, кроме того, что кормила тебя, предоставила тебе крышу над головой и платила тебе?» Однако еще больше в его глазах было
уверенности, что женщина, толкнув раз, может сделать это и дважды; а если сложится подходящая ситуация, она обязательно толкнет и в третий раз. А если она толкнет недостаточно сильно, чтобы произошло то, что она задумала, то она не станет слишком долго раздумывать, чтобы довести дело до конца другим образом. При помощи скалки из мрамора, например.
— Это тебя не касается, Сэм Маршан, — сказала я. — Занимайся своим делом. Мне нужно позвонить в «скорую помощь». Убедись, что собрал всю почту, прежде чем уйти, иначе тебе не поздоровится.
— Миссис Донован не нужна «скорая помощь», — ответил он, спускаясь еще на две или три ступеньки вниз, все так же не сводя с меня глаз, — и я никуда не уйду. Мне кажется, вместо «скорой» тебе лучше позвонить Энди Биссету.
Что, как ты знаешь, я и сделала. Сэмми Маршан стоял и наблюдал за мной. Когда я положила трубку, он подобрал разбросанные письма (постоянно оглядываясь через плечо, опасаясь, наверное, что я подкрадусь к нему со спины, держа скалку в руках), а потом встал у подножья лестницы, как сторожевой пес, загнавший в угол ночного вора. Мы молчали. Я подумала, что могу пройти через столовую и кухню по лестнице черного хода и забрать комбинацию. Но разве это поможет? Ведь он же видел ее. К тому же скалка все еще лежала на ступеньках, где я и оставила ее.
А вскоре пришел ты, Энди, вместе с Фрэнком, а чуть позже я пришла в наше новое, красивое здание полиции и дала показания. Это было вчера утром, так что, надеюсь, нет необходимости повторять все заново. Ты знаешь, что я ничего не сказала о комбинации, а когда ты, Энди, спросил меня о скалке, я ответила, что и сама не понимаю, как она оказалась там. Это все, что я могла придумать, по крайней мере до тех пор, пока кто-то не пришел и не снял запретную табличку с моих мозгов.
Подписав показания, я села в машину и поехала домой. Все прошло так быстро и спокойно — я имею в виду дачу показаний, — что это чуть не убедило меня, что мне не о чем беспокоиться. В конце концов я не убивала Веру; она действительно упала. Я продолжала повторять это и, когда уже подъезжала к своему дому, была почти убеждена, что все будет хорошо.
Но этого чувства хватило только, чтобы дойти от машины до дверей дома. В них торчала записка. Просто белый листок бумаги, вырванный из блокнота, который некоторые мужчины носят в заднем кармане брюк. «ТЕБЕ НЕ УДАСТСЯ СНОВА ВЫЙТИ СУХОЙ ИЗ ВОДЫ» — было написано в записке. И все. Черт, но этого было достаточно, правда?
Я вошла в дом и с треском распахнула окна в кухне, чтобы выветрить затхлый запах. Я ненавижу этот запах, кажется, теперь в доме пахнет так постоянно, несмотря на то что я ежедневно проветриваю комнаты. И это не только потому, что живу в основном у Веры — или жила, — ну, конечно же, частично и из-за этого тоже; но прежде всего потому, что дом мертв… так же мертв, как Джо и Малыш Пит.
У домов есть своя собственная жизнь, которую они получают от людей, живущих в них; я действительно так считаю. Наш маленький одноэтажный домишко пережил смерть Джо и отъезд двух старших детей на учебу; Селена уехала учиться в Вассар, получив полную стипендию (ее часть денег на обучение, о которых я так волновалась, ушла на покупку одежды и учебников), а Джо-младший поступил в университет в Ороно. Дом выжил даже после известия о том, что Малыш Пит погиб при взрыве казармы в Сайгоне. Это случилось почти сразу после его приезда туда и меньше чем за два месяца до окончания всей этой заварухи. Я видела по телевизору, стоящему в гостиной Веры, как последние вертолеты поднимались в небо над зданием посольства, и плакала, плакала. Я могла сделать это, не боясь того, что она может сказать, потому что в тот день Вера отправилась в Бостон на вечеринку.
Но после похорон Малыша Пита жизнь стала уходить из этого дома; после того как из дома ушли соболезнующие и мы остались втроем — я, Селена и Джо-младший, — мы как бы оказались одни во всем мире. Джо-младший говорил о политике. Он получил работу в городском управлении Мачиаса — не так уж и плохо для юнца, в чьем дипломе об окончании колледжа еще не высохли чернила, — и он подумывал о работе в законодательном органе штата через год-другой.
Селена немного рассказала о курсах, которые она вела в Олбани Джуниор Колледже — это было еще до того, как она перебралась в Нью-Йорк и стала писать для журналов, — а потом и она замолчала. Мы с ней убирали тарелки со стола, и вдруг я почувствовала себя неуютно. Резко обернувшись, я поймала на себе ее потемневший взгляд. Могу сказать вам, что я прочла ее мысли, — видите ли, родители иногда могут читать мысли своих детей, — но дело в том, что в этом не было никакой необходимости; я знала, о чем она думает, я знала, что эта мысль никогда не покидает ее. В ее глазах я прочла те же самые вопросы, что и двенадцать лет назад, когда она разыскала меня в огороде среди бобов и артишоков: «Ты сделала что-нибудь с ним?», и «Это моя вина?», и «Сколько мне еще расплачиваться за это?»
Я подошла к ней, Энди, и обняла ее. Она обняла меня в ответ, но тело ее было напряженным и твердым, как кочерга, и именно тогда я почувствовала, что жизнь ушла из дома. Это ощущалось, как последний вздох умирающего человека. Мне кажется, Селена тоже почувствовала это. Но только не Джо-младший; он до сих пор помещает фотографии нашего дома на предвыборных листовках — это напоминает, что он выходец из простой семьи, и я, заметила, что избирателям это нравится, — да, он так никогда и не почувствовал, что дом умер, потому что никогда по-настоящему не любил его. За что же ему было любить его? Для Джо-младшего этот дом был местом, куда он возвращался из школы, местом, где его отец издевался над ним и называл книжным червем-слюнтяем. Камберленд-холл — студенческое общежитие, где он жил, обучаясь в университете, стал для него более домом, чем семейное гнездо на Ист-лейн.
Однако это было домом для меня и Селены. Мне кажется, моя малышка продолжала жить в нем и после того, как стряхнула пыль Литл-Толла со своих ног; мне кажется, она живет здесь в своих воспоминаниях… в своем сердце… в своих снах. В своих кошмарах.
Этот затхлый запах — вы уже не можете избавиться от него, раз уж он появился в вашем доме.
Как-то я седа перед одним из раскрытых окон подышать свежим морским воздухом, когда у меня возникло какое-то странное чувство: я решила, что должна закрыть дверь. Парадное закрылось очень легко, но вот задвижка у задней двери была настолько неподатлива, что мне пришлось смазать ее машинным маслом. Наконец задвижка поддалась, и я поняла причину такого упрямства: обыкновенная ржавчина. Иногда я проводила пять-шесть дней подряд в доме Веры, но все же не могла припомнить, чтобы когда-нибудь у меня возникали проблемы с замками.
От одной мысли об этом мне стало дурно. Я пошла в спальню и прилегла, положив подушку на голову, как делала еще совсем маленькой девочкой, когда меня отсылали спать раньше времени за плохое поведение. Я плакала, плакала, плакала. Я бы никогда не поверила, что во мне столько слез. Я оплакивала Веру, Селену и Малыша Пита; мне кажется, я даже плакала о Джо. Но в основном я плакала из-за себя. Я плакала, пока у меня не заложило нос и не закололо в боку. Потом я заснула.
Когда я проснулась, было уже темно. Зазвонил телефон. Я поднялась и на ощупь добралась до гостиной, чтобы взять трубку. Как только я сказала «алло», кто-то — женский голос — произнес:
— Ты не должна была убивать ее. Надеюсь, тебе это понятно. Если закон не накажет тебя, это сделаем мы. Не такая уж ты и ушлая, как думаешь. Мы не хотим жить рядом с убийцей, Долорес Клейборн; по крайней мере пока на острове жив хоть один верующий христианин, чтобы воспрепятствовать этому.
Я была как в дурмане; сначала мне даже показалось, что я сплю. Когда же я поняла, что это не сон, на другом конце провода уже повесили трубку. Я направилась в кухню, намереваясь сварить кофе или достать баночку пива из холодильника, когда телефон зазвонил снова. В этот раз тоже говорила женщина, но уже другая. Она начала сквернословить, и я бросила трубку. Слезы комком застревали у меня в горле, но будь я проклята, если позволила себе расплакаться. Вместо этого я отключила телефон. Я вернулась в кухню и достала пиво, но мне не понравился его вкус, и я вылила содержимое банки в раковину. Я подумала, что единственное, чего я действительно хочу, так это глоточек шотландского виски, но после смерти Джо в доме не было ни капли крепких напитков.
Я налила себе стакан воды и тут поняла, что не могу выносить этого запаха — вода пахла медными монетками, которые какой-то ребенок целый день проносил в своем потном кулачке. Запах напомнил мне о той ночи в зарослях ежевики — как этот же самый запах донесло до меня легкое дуновение ветра, — и это навеяло на меня воспоминания о девчушке в полосатом платьице и с помадой цвета перечной мяты на губах. Я вспомнила и о том, как мне показалось, что женщина, в которую она превратилась, попала в беду. Я подумала о том, что с ней и где она, но я никогда даже не задумывалась, была ли она вообще, если вы, конечно, понимаете, что именно я имею в виду; я знала, что она была. Есть. Я никогда не сомневалась в этом.
Но это не важно; мой ум снова блуждает, а рот плетется за ним, как барашек за своей пастушкой. А я собиралась сказать только, что вода из кухонного крана нисколько не помогла мне — даже парочка кубиков льда не перебьет этот запах меди, — и я скоротала вечер у телевизора, смотря какой-то глупый водевильчик, прихлебывая экзотический напиток из одной из тех баночек, которые у меня всегда были припасены для сынишек-близнецов Джо-младшего в недрах моего холодильника. Я приготовила себе холодный ужин, но у меня пропал аппетит, так что, поковыряв в тарелке, я выбросила все в помойное ведро. Вместо этого я взяла еще одну баночку напитка и уселась в гостиной перед телевизором. Одно шоу уступало место другому, но я не заметила между ними ни малейшей разницы. Наверное, потому, что я не слишком-то вникала в суть происходящего на экране.
Я не пыталась решить, что же буду делать; говорят, что утро вечера мудренее, так как вечером мозг более склонен диктовать плохое. Что бы вы ни решили после захода солнца, девять шансов из десяти, что утром вам придется изменить свое решение. Поэтому я просто сидела, а когда закончились местные новости и началось ночное шоу, я заснула.
Мне приснился сон. Он был о Вере и обо мне, только Вера была такой, какой я впервые увидела ее, когда еще был жив Джо, а все наши дети — как ее, так и мои — были с нами и вертелись поблизости большую часть времени. В моем сне мы убирали посуду — она мыла, а я вытирала. Только делали мы это не в кухне; мы стояли перед маленькой плитой в гостиной моего дома. И это было странно, потому что Вера никогда не была в моем доме — ни разу за всю свою жизнь.
Однако в этом сне она была здесь. Она складывала тарелки в стоявшую на плите пластмассовую миску-не мои старенькие тарелки, а ее чудесный китайский фарфор. Она мыла тарелки, а затем передавала их мне, и каждая выскальзывала у меня из рук и разбивалась о кирпичи, на которых стояла плита. Вера говорила: «Ты должна быть осторожнее, Долорес, потому что когда происходят несчастные случаи, а ты неосторожна, то возникает чертовски много проблем».
Я обещала ей быть осторожной, и я старалась, но и следующая тарелка выскальзывала у меня из рук, и следующая, и следующая.
«А вот это уже нехорошо, — наконец-то произнесла Вера. — Посмотри, что ты натворила!»
Я посмотрела вниз, но вместо осколков тарелок кирпичи были усеяны мелкой крошкой фарфоровых зубов Джо и кусочками камня. «Не передавай мне больше ничего, Вера, — сказала я и расплакалась. — Мне кажется, я не могу больше мыть тарелки. Возможно, я слишком стара, я не знаю, но я не хочу разбить их все, это я знаю».
Однако Вера продолжала передавать мне тарелки, а я продолжала ронять их, — а производимый ими звук, когда они разбивались о кирпичи, становился все громче и, казалось, уходил в глубину, пока не перешел в непрерывный гул. Сразу же я поняла, что сплю, и этот гул не относится к моему сну. Просыпаясь, я так дернулась, что чуть не свалилась с кресла на пол. Раздалось еще несколько таких же гудящих звуков, и теперь я поняла, что это такое — дробовики, ружья.
Я встала и подошла к окну. Два пикапа ехали по дороге. В кузовах сидели люди, и казалось, что у всех них в руках ружья и каждую пару секунд они палят в небо. Последовала яркая вспышка, затем раздался жуткий грохот. По тому, как мужчины (я считаю, что это были мужчины, хотя не могу сказать наверняка) раскачивались из стороны в сторону — и по тому, как грузовички болтало из стороны в сторону, — я бы сказала, что вся эта компания была чертовски пьяна. Узнала я и один из грузовичков.
Что?
Нет, я не собираюсь рассказывать тебе этого — у меня и своих проблем достаточно. Я не хочу вмешивать кого-нибудь еще, кроме себя, в это дело с пьяной пальбой. В конце концов, может быть, я и обозналась.
Как бы там ни было, я подняла окно, когда увидела, что они целятся в низко висящие облака, а не во что-то конкретное. Я подумала, что они развернутся на широкой площадке у подножия нашего холма. Так они и сделали. Один из грузовичков чуть не перевернулся ~ ну разве это не было смешно!
Они вернулись, вопя и непрерывно стреляя. Сложив руки рупором, я крикнула что есть мочи:
— Убирайтесь отсюда! Не мешайте людям, которые пытаются заснуть! — Один из грузовичков так занесло, что он чуть не съехал в кювет. Так что мне кажется, я тоже здорово напугала их. Один из мужчин, стоявший в кузове этого грузовичка (тот, которого, как мне показалось, я узнала), вылетед за борт. У меня отличные легкие, и я спокойно могу перекричать всех их вместе взятых, если захочу.
— Убирайся с Литл-Толла, ты, проклятая убийца! — выкрикнул кто-то из них и пальнул в воздух. Но мне кажется, они просто хотели показать мне, какие они крутые ребята, потому что больше не повторили своей выходки… Я слышала, как шум моторов удалялся в направлении городка — и того проклятого бара, открывшегося в прошлом году, — мужчины раскачивались, размахивали руками и кричали, ну вы же знаете, как ведут себя пьяные мужики.
Что ж, это развеяло все мое плохое настроение. Я уже больше не боялась и уж, конечно, не хотела больше плакать. Я разозлилась, но не утратила способности думать и понимать, почему люди делают то, что делают. Когда моя ярость достигла предела, я остановила ее воспоминанием о Сэмми Маршане, о том, как выглядели его глаза, когда он стоял на коленях на лестнице и увидел мою комбинацию, а потом посмотрел на меня, — такие же темные, как океан перед штормом, такие же, как у Селены в тот день в огородике.
Я уже знала, что мне предстоит вернуться сюда, Энди. Но только после того, как уехали эти мужчины, я перестала тешить себя надеждой, что еще моту выбирать, что сказать, и что у меня есть путь к отступлению. Я поняла, что мне придется рассказать обо всем. Я легла в постель и мирно проспала до четверти девятого. Это было моим самым поздним пробуждением с тех пор, как я вышла замуж. Наверное, я отдыхала перед столь длинным ночным разговором,
Проснувшись, я намеревалась сделать это как можно скорее — горькое лекарство лучше принимать сразу, — но что-то отвлекло меня от этой мысли, прежде чем я вышла из дома, иначе я давно уже рассказала бы вам свою историю.
Я приняла ванну и, прежде чем одеться, включила телефон. Ночь прошла, и я чувствовала себя достаточно бодрой. Я решила, что если кто-то захочет позвонить и оскорбить меня, то я и сама смогу отпустить в его адрес парочку ругательств. Уверена, что не успела я еще надеть чулки, как телефон действительно зазвонил. Я сняла трубку, готовая дать отпор кому бы то ни было, когда женский голос произнес:
— Алло? Могу я поговорить с мизс Долорес Клейборн?
Я сразу же поняла, что звонят издалека, но не только из-за шума, отдающегося эхом в трубке. Я поняла это потому, что никто на острове не называет женщин «мизс». Вы можете быть «мис», а можете быть и «миссис», но никак уж не «мизс».
— Это я.
— Вам звонит Алан Гринбуш, — продолжала женщина.
— Забавно, — заметила я, — вы вовсе не похожи на Алана Гринбуша.
— Это звонят из его офиса, — сказала она, как будто я была неимоверной тупицей. — Вы будете разговаривать с мистером Гринбушем?
Она застала меня врасплох, я даже не сразу уловила имя — я знала, что слышала это имя прежде, но не могла вспомнить — где.
— А в чем, собственно, дело? — спросила я. Возникла пауза, как будто говорившей нельзя было раскрывать информацию подобного рода, а потом она сказала:
Корнев Павел
Шилова Юлия
Адамов Григорий
Никитин Юрий
Зыков Виталий
Шекли Роберт