мальчишкиных губах слабую улыбку, словно тот уже объявил себя
победителем в этой гнусной игре. Ваал сказал:
моя сила росла. Теперь это мои чада. Здесь был мой полигон; последним
испытанием стало это... - Он поднял свечу. - Детская душа проста и
невинна. Взрослые... сложнее. Явился мой ангел света. Он принес дары,
сучий поп. Дар жизни, дар свободы. Я дарую свободу тем, кто истинно
верит в меня. Да! Одним касанием я возношу их на царский престол.
Одним касанием уничтожаю. Они в моей власти. И ты тоже.
носа закапало на пол. Ваал сказал:
грешил, драл по углам сестер? Божий человек, где твой Бог? Где Он? -
Ваал склонился к подставленному ему мертвенно-бледному лицу. - Где
Он сейчас, сукин отец? Я скажу тебе. Съежился от страха и не знает, куда
деваться. Прячется в темноте, загораживаясь крестом.
насмешливо проговорил он, и дети расступились, давая ему дорогу. Отец
Робсон с трудом повернул голову ему вслед.
остановился у кровати, на которой лежала женщина, и отдал свечу
одному из детей. Отец Робсон увидел, как женщина замерла. Она не
шелохнулась, даже когда дети отпустили ее. Ваал неторопливо снял
трусы и жадными руками развел в стороны ноги женщины. Он
пристроился сверху и вдруг, вмиг обезумев, царапая до крови, разорвал
на ней сорочку. Отец Робсон заскрипел зубами и закрыл глаза, чтобы не
видеть страшного мгновения, но остались звуки: шлепки, шорохи, стоны
женщины, прерывистое дыхание мальчишки. Наконец Ваал выплеснул
семя, издавая такие звуки, что отца Робсона чуть не вывернуло.
Скрипнули пружины; мальчишка поднялся и натянул трусы. Вдруг отец
Робсон в поту и слезах выдрался из державших его рук и рывком поднял
голову.
матрас. Огонь подкрадывался к истерзанному нагому женскому телу.
Повалил темный дым. О Боже, подумал священник, мальчишка убьет
нас. Он забился, кусая губы, но все было напрасно.
красных глазах. Он перешел к другой койке и обеими руками сорвал с нее
простыни. Отец Робсон в ужасе следил за ним. Ваал поджег кровать не
свечой, как он подумал. Огонь пришел от рук мальчишки, от его тела.
Ваал вдруг застыл, и ткань в его пальцах обуглилась. Женщина на
полыхающем матрасе не шевелилась; пламя лизнуло изорванную
сорочку, побежало по волосам, и отец Робсон отвернулся.
дирижируя симфонией огня, шел по спальне, касаясь одеял, подушек,
матрасов, отдавая их ненасытному быстрому пламени. Отцу Робсону
стало трудно дышать, он услышал, как дети вокруг закашляли - но
никто не пытался потушить пожар. От жара лопнуло стекло, потолок
почернел от копоти. Перед лицом отца Робсона кобрами покачивались
языки пламени. Ему почудился запах горелого мяса - его мяса.
и запах гари поднимут сестер. Но что-то сдавило ему горло, не давая
вздохнуть. Он поперхнулся своими нелепыми надеждами на спасение.
Крыло, где спали монахини, было отрезано от коридора. Они не
почувствуют запаха дыма, пока огонь не доберется до лестницы.
него, их одежда дымилась. Ваал сказал, перекрывая шум: "Разорвите его
на куски", - и дети кинулись на отца Робсона, как стая жадных крыс на
разбухший труп, прокусывая кровеносные сосуды. Когда все было
кончено, они замерли среди алых луж, искательно протягивая руки к
Ваалу.
заглядывал каждому в глаза. Иногда он осторожно касался пальцем
чьего-нибудь лба, оставляя там маленький ожог, затейливый узор
завитков, и нарекал отмеченного:
обжигающему прикосновению. Блестели глаза, опускался палец.
огненное сердце.
последний взгляд на коленопреклоненную толпу и распахнул дверь;
ветер, ворвавшийся через разбитые окна, вынес в коридор дым и искры.
Девять избранных вышли следом за Ваалом из горящей спальни, и
последний, хромой Зоннейльтон, которого когда-то звали Питером,
хладнокровно запер дверь.
крыла доносились приглушенные крики о помощи; зазвенело разбитое
стекло - кто-то пытался выбраться через окно. Гонимый ветром дым
втягивался под запертые двери, чтобы задушить угодивших в ловушку
женщин.
начинались деревья, Ваал поднял руку, остановился и повернулся, чтобы
увидеть финал устроенной им огненной потехи.
четвертый этаж; на глазах у детей со страшным треском рухнуло
перекрытие пятого этажа, и на месте библиотеки, где были собраны
древние тома, заплясали огненные языки. Занялась двускатная крыша,
запылала черепица, и на губах Ваала появилась тонкая усмешка. Внутри
здания кто-то закричал, протяжно, пронзительно, на миг перекрыв треск
пламени. Другой голос воззвал к Господу, и крики прекратились.
горящие доски. Огонь перекинулся на крышу административного
корпуса, и в следующий миг небольшой кирпичный домик запылал.
дерево, звенели и лопались стекла, в черном небе клубился белый дым.
Он не повысил голоса, но его услышали и в реве пожара. Ваал сказал:
видеть, что говорить, что думать. Они покорятся, ничего иного им не
остается. А мы, если захотим, предадим огню весь мир.
алые отпечатки пальца на лбах. Ваал двинулся в глубь темного леса, и
новообращенные, не оглядываясь, последовали за ним.
испарилась с дымом, который в бешеной пляске вздымался все выше, как
дым языческого жертвенного костра. Здание испустило последний
безнадежный стон, содрогнулось и рухнуло. К небу взметнулось пламя.
Еще до рассвета оно превратит лес в золу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Откровение святого Иоанна Богослова, 13:4.
11
тихой квартиры, просматривая утренние газеты. Вставало солнце; внизу,
на мощенной булыжником улице, лежали косые лиловые тени.
еще спал. Вскоре Бостон начнет свое шумное пробуждение, погонит его
из дому с набитым бумагами портфелем. А сейчас он прихлебывал из
чашки крепкий горячий чай и смотрел, как разгорается новый день,
любуясь пушистыми перистыми облаками над городом - какими
прекрасными и далекими они казались! В последние несколько лет
оказалось, что его стали бесконечно радовать кажущиеся пустяки:
терпкий вкус чая, облака на оживающей от их белизны синеве неба,
мирная тишина квартиры с ее книжными полками и гипсовыми Моисеем
и Соломоном... в такие минуты он жалел, что не может поделиться всем
этим с Кэтрин. Впрочем, он понимал, что смерть не есть завершение.
Смерть жены заставила его пересмотреть свою жизнь; теперь он знал,
что Кэтрин обрела тот благословенный покой, к которому он наконец
научился приобщаться.
творилось в мире, пока он спал. Заголовки кричали о ненасытной тяге
общества то ли к освобождению, то ли к самоуничтожению. Все утра
были одинаковы; чего греха таить, страшное стало общим местом. В
одном только Бостоне зарегистрировано больше дюжины убийств.