пронизаны неким внутренним элементом стихии, в древнем смысле
всеохватывающего отношения, в котором все плавает и все подвешено. Все
пронизано связностью наших в языке употребляемых категорий. И эту
реальность, которая есть вещь в себе, нужно устранить как предмет, чтобы
высвободить познавательные возможности восприятия человека. Более того, речь
идет не просто о постулировании вещи в себе в теологическом взгляде на мир.
То, что образовалось на горизонте сознания рассуждающего, то есть
существование вещи в себе, есть еще и продукт попытки наглядно представить
себе невидимое[E22]. Это сквозная линия кантовской мысли. Когда мы говорим
"пять" - мы высказываемся не о чем-либо реальном, потому что реальность не
похожа на то, о чем мы говорим "пять" или говорим в терминах скорости и
пространственно-временной локализации. Или вот мы говорим: кровь Христова,
тело Христово... Так построен наш язык, другого языка у нас нет. А затем
приходят люди, которые начинают явления совершенно иного рода,
евангелические явления обсуждать в терминах вещи самой в себе, чистой
действенности, качества, количества, скорости, причины и так далее. Может ли
в действительности Христос накормить пятью хлебами тысячу человек, может ли
он одновременно быть в разных, бесконечно удаленных одна от другой точках
пространства? Но ведь это попытка наглядно увидеть невидимое - сначала
оказаться в нем, его ощутить, а потом вторично представить его наглядно,
хотя то, что могло случиться с невидимым, уже случилось, если мы приняли,
вошли в далее неразлагаемую область. И зачем нам рассуждатели, которые с
ученым видом обосновывают, что можно пятью хлебами накормить тысячу человек,
что можно одновременно находиться в разных точках пространства? Кант
запрещает этот язык. Он как бы требует отдать цезарю цезарево, а Богу
Богово. То, что в Евангелии говорится: пятью хлебами накормил, - еще не
основание, чтобы, пользуясь этими терминами, рассуждать об особых,
сверхъестественных, но все же натуральных событиях. Или, иначе говоря,
заниматься настоящим материализмом духов. Для Канта материалистами являются
не только, скажем, Гельвеций, но и описанные мною вот эти рассуждающие
теологи.
представление о некоторых действенностях, связанных с формами своего
проявления. То есть таких, о которых можно говорить лишь в контексте анализа
явлений или опыта. Фактически Кант пытается устранить допущение, некоторый
унаследованный смысл, что нечто, называемое нами предметом, должно
познаваться в качестве самостоятельной, обособленной от субъекта сущности,
которая сама есть в мире в качестве предмета наших рассуждений. Как если она
сама по себе есть другая, автономная сфера. Но если бы она была автономна,
она сама была бы субъектом, реально отличным от извне наблюдаемых
проявлений, которые всегда могут быть иными. Помните проблему
множественности миров? Кант отказывается принять, что предмет и субъект суть
две замкнутые взаимонепроницаемые сущности. Это не реальная ситуация, это не
может выполняться. А раз такого нет, то предмет как вещь в себе не
познается, не может быть познан.
действенная реальность, которая всегда отлична от своих проявлений. Так же
как мы нечто другое, чем то, как нас видят. Я - другой, я не есть мой
поступок, не есть то, что я сказал. Это и есть материал, из которого
строится понятие вещи в себе. Тем самым, раз место души, по Канту, там, где
мыслящее тело иди человек, и иначе мы его не можем определить, то существуют
заходящие мир, то есть за предметы, некоторые активные условия восприятия,
являющиеся одновременно условиями формулировки понятий. Эти условия и
анализируются нами в терминах данных понятий.
(которая, кстати, вовсе не выдумка Гуссерля, просто он дал себе отчет в том,
что происходит, и на этом основании построил свою систему), она
проделывается в любом философском мышлении, и она проделана Кантом. Редукция
есть элемент философской машины как таковой, иначе она не работает.
Посмотреть на мир трансцендентно, то есть попытаться взглянуть на него до
случившегося в нем соединения, после которого мы только и можем нечто в мире
называть, - это бесплодная агностическая попытка, агностическая по отношению
к нашему миру опыта. Это тот ход, в отношении которого Кант и формулирует
запрет, говоря о непознаваемости вещи в себе. Здесь можно вернуться к тому,
о чем мы уже говорили. Что физический мир как предмет наших суждений, как
то, о чем мы вообще можем что-то сказать, по своим законам допускает, что в
нем может случиться факт извлечения опыта, формулирующего те законы мира,
которые позволили самому опыту случиться. Такой логический круг.
зависит от реализации в мире условий опыта или испытания, которое необратимо
превратилось в извлеченный опыт, в изученность мыслящего существа. Мы учимся
у мира, учимся на опыте - но можем и не научиться. Опыт может совершаться,
но не извлекаться. Для Канта же неизвлеченное не есть часть опыта, а если
опыт извлечен, то мир уже определился в его внутренней систематической
связи. Создание понятий зависит от реализации в мире условий опыта
относительно предметов этих понятий как отделенных от субъекта, как
объективно связанных. Для того чтобы говорить, что предметы связаны, мы
должны задать условия. И эти условия мы не. можем задать, не допустив, что
они могут реально, физически реализоваться в мире. Это не просто условия
случания предметов самих по себе, но и условия относительно их опыта. Здесь
Кант и вводит фиксированную границу между объектом и субъектом. Она
фиксируется после того, как он отказался от допущения двух автономных,
непроницаемых одна для другой сфер реальности - той, которая всегда отлична
от своих проявлении, и сферы наблюдающего существа, или субъекта.
своими способами проявления и не является чем-то вне и помимо этих связей.
Но такая связанность может быть многоразличной. Напоминаю вам кантовскую
идею множественности миров в точке. Связанность определяется на нервом шаге
пространственно - а возможны различного рода пространства. В зависимости от
этой различной определяемости мы будем оказываться в разных мирах. Иначе
говоря, возникший у Канта позднее термин "вещь в себе", в смысле того, что
непознаваемо, на познание чего мы не можем претендовать, есть мысль, тянущая
за собой его исходную мысль о возможности множества миров. Эта кантовская
или даже коперниканская идея есть следующая аксиома: мир не может одно -
явиться. Отсюда и то большое X, которое Кант употребляет в рассуждениях
"Критики чистого разума", рассказывая о том, что такое вещь в себе. X - не в
смысле непознаваемости нами чего-либо в опыте, а, наоборот, в смысле
высвобождения познавательных возможностей нашего опыта.
говорили в прошлый раз, можно резюмировать так: для Канта мир выглядит
определенным образом и не может выглядеть иначе. Как установить соответствие
между тем, что выглядит, к тем, что есть? Помните, мы различали внутреннее и
внешнее расположение, данное нам для наблюдения, в том числе внутреннее в
вас самих как отличное от внешнего расположения нас самих как данных для
наблюдения. Так вот, как установить соответствие между тем, что есть (об
этом метафизики традиционно говорили, вводя представление об
интеллигибельных предметах, особых, сверхвременных, сверхпространственных
объектах), и тем, как это выглядит? Этот вопрос и содержится в вопросе о
форме мера.
Это желание поделиться с вами "домашним" чтением. Кант пишет в "Основах
метафизики нравственности": "На самом деле даже самым тщательным
исследованием [мы] никогда не можем полностью раскрыть тайные мотивы, так
как когда речь идет о моральной ценности, то суть дела не в поступках,
которые мы видим, а во внутренних принципах их, которых мы не видим". И
дальше идет блестящий пассаж, наслаивайте на вето по ходу моего чтения тему
вождения нас, тему игры представлений:
человеческого воображения (обратите внимание на слово "иллюзия" - для Канта,
как и для традиционной метафизики, все образования такого рода, включающие в
себя элемент того, как выглядит, есть человеческое воображение, именно в нем
что-то определенным образом выглядит, а не просто есть; я говорил ранее, что
докантовская метафизика оказалась перед пропастью риска растворить весь
реальный мир в призраке иллюзии и воображения, в том числе и нравственность,
включающую в себя элемент того, как нечто выглядит), которое благодаря
самомнению (снова мотив человека как конечного существа; пока для нас слово
"конечное" равнозначно слову "патологическое существо" - для Канта психика,
или индивидуальное психическое устройство, есть патологическое устройство,
не в смысле болезни, это совсем другой вопрос; патологию, каковой мы и
являемся, мы обнаруживаем прежде всего в феноменах любви к самим себе, в
феномене страха - конечно, не перед чем-то конкретным, а, например, перед
пропастью истины, когда мы отшатываемся, заглянув в нее, и наши глаза сразу
покрываются пеленой, а пелену эту ткет наше патологическое,
индивидуально-психическое устройство) превосходит само себя, нельзя оказать
большей услуги, как согласиться с ними, что понятие долга [так же как и все
другие понятия, как это люди из удобства охотно себе внушают] должны быть
выведены только из опыта (мысль Канта состоит в том, что если мы начинаем
выводить из патологического опыта, - а опыт по определению патологичен, - то
мы и выводы получим патологические, никогда из опыта мы не выведем
непатологическое; а непатологическое для Канта - это то, что сковано и
содержится формой); этим признанием мы приготовили бы им верный триумф.
(Кому? А тем, кто рассматривает все человеческие образования в качестве
иллюзий, как обрывки сна; и опять у Канта здесь проблема реальности,
имплицирующая интерес и упор на вещь в себе.) Из человеколюбия я бы
согласился, пожалуй, с тем, что большинство наших поступков сообразно с
долгом; но стоит только ближе присмотреться к помыслам и желаниям людей, как
мы всюду натолкнемся на их дорогое им Я (почти буддизм, где Я не существует,
оно вторичная, или иллюзорная, структура сознания; вслушайтесь в то, что
говорит Кант, - ведь я устанавливаю не внешние аналогии, просто раз Кант
Лукин Евгений
Василенко Иван
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Андреев Николай
Белов Вольф