между всеми возможными отрицаниями и есть некоторое ее постижение.
Фактически и сознание, и мышление, и свободу мы можем определить только
рекуррентно: сознание - есть возможность большего сознания. Об этом и
говорят, по-моему, резервные возможности человека. В формальном же смысле
эти резервы связаны с большим числом нейронов, нервных связей, не
задействованных в каждом конкретном акте сознания. А это, в свою очередь,
означает безразличие природы к тому, что ты выдумываешь, в том смысле, что
природа никак не ограничивает человека.
есть возможность большего сознания, большего мышления и большей свободы.
Ничем другим они не ограничены. Конечно, для выражения этого
фундаментального положения можно использовать другие, более частные языки,
например говорить о резервных возможностях человека.
философского рассуждения о сознании, и ее надо удерживать в голове перед
лицом любых фантазий. Фантазии хороши, когда человек не становится их рабом.
- По-видимому, для этого требуется какая-то "гигиена" философского мышления,
школа мысли, чтобы не попадать в плен химерам? - Это предполагает, что
позади тебя есть устойчивая традиция дисциплинированной мысли. Философ своей
деятельностью передает фактически "огонь бытия". Не случайно Прометей
является одним из первичных символов философствования: удержания и передачи
"огня бытия". А разве можно держать огонь? Держать неудержимое - это символ
некоторых первичных условий сознательной жизни, когда в этой жизни
совершаются акты философствования. Удержать неудержимое можно попытаться в
том числе и через негативное определение: "Не это я имел в виду, не это и не
это". И вот, слушая друг друга в такого рода весьма напряженных
отрицательных утверждениях, люди могут впадать в какое-то состояние
взаимопонимания, которое они в карман, естественно, положить не могут,
поскольку в него приходится впадать и через секунду, и через пять лет. Его
невозможно "держать в кармане", про запас. Это и означает следовать традиции
философствования.
своеобразное устройство для впадения в состояние сознания, которое
невозможно получить посредством чтения текста. Казалось бы, пьеса известна,
и ничего нового не происходит. Но в действительности театр вызывает своим
динамическим действием, движением звуков, ситуаций и т.д. то, чего иначе
достичь невозможно.
к традиции. - Как вы думаете, какие важнейшие проблемы сознания будут решать
наука и философия XXI века? Предвидятся ли какие-либо новые горизонты,
прорывы в этой области?
своей жизни все большее число людей будет способно выполнять акты
сознательной жизни - мыслить. - На протяжении беседы вы определяли сознание
как некий нулевой космический феномен, как чистую потенциальность, как точку
нулевой размерности, как возможность большего сознания, как то, во что
философ впадает, находясь в традиции. Скажите, так что же такое сознание? -
Не знаю, не знаю, не знаю... - Ваш ответ напомнил мне ситуацию на одной
конференции, посвященной роли духовных традиций в жизни человека.
Председательствующий Аллан Уотс - известный американский писатель и автор
многих книг по этой тематике - задал участникам первый вопрос: "Что должны
мы делать для достижения просветления?" - "Ничего", - ответил буддистский
мыслитель Тартанг Тулку. Удовлетворенный председатель объявил конференцию
закрытой. - Всякий, кто глубоко занимается сознанием, входит в сферу
парадоксальности, к которой невозможно привыкнуть.
и на самых разных уровнях, получая в зависимости от этого самые разные
заключения. Можно говорить и о взаимозаимствовании проблемных тем, сюжетов
или духовного опыта, о миграции терминов из одной области в другую и т.д. Но
любое сопоставление я хотел бы оговорить одной посылкой: в выражении "наука
и искусство в условиях научно-технической революции" нельзя термин "наука"
принимать за нечто всегда себе тождественное, известное и само собой
разумеющееся, потому что наука не есть одна структура, а состоит из многих и
в разное время возникших, неоднородных структур, которые наслоились одна на
другую и лишь вместе составляют науку. Скажем, искусство явно несопоставимо
с довольно разветвленной структурой в науке, которую можно было бы назвать
вычислительно-индустриальной и которая развилась в ней в условиях
научно-технического прогресса, производственных применений знания и
обобществления труда; наука обслуживается громадной массой людей, сложным
промышленным инструментарием и является на сегодняшний день целой
системотехникой интеллекта. Но дело выглядит иначе, если выделить другую
структуру, которая мне кажется постоянно действующим творческим ядром науки
и которую по времени ее возникновения в XVII веке (если не говорить об
античности) можно условно назвать "галилеевой". Я бы ее определил так: люди,
работающие в рамках этой структуры, в полном виде и в полном объеме
воспроизводят мыслительное действие познания предмета - со всеми его
посылками, допущениями, гносеологическими и онтологическими импликациями, со
всеми его последствиями, задающими то или иное место человека в познаваемом
им мире (неважно, выражается ли все это в специальных понятиях или остается
растворенным в видении предмета интуицией), а тем самым в структуре каждый
раз идет речь не только о новом знании, но и о формировании и
воспроизводстве измененного субъекта. При этом параллельно в другом своем
слое (вычислительно-дедуктивном) наука может прекрасно развиваться, а
мыслительное действие осуществляться ее агентами не в полном и развернутом
виде, без формативных отложений в самом субъекте и т.д.
другом и обнаруживают определенные гомологии на уровне своего отношения к
тому режиму, в каком вообще работает наше сознание и который сложился,
отрегулировался давно (так же, как тот устойчивый вид, в какой отлились наши
простейшие функции сна, питания, работы, отдыха, общения), став, так
сказать, соприродным специфическому облику феномена "человек" (как
некоторого выделенного образа во Вселенной) и воспроизводясь вместе с ним.
Поэтому вторая моя посылка будет состоять в том, что существует определенная
(идеально "проигрываемая" и наукой и искусством) сумма предданных
человеческих требований к миру - к тому, каким он может и должен быть, чтобы
о нем вообще что-либо можно было сказать или жить в нем, реализуя
вышеупомянутый образ. Скажем, наука в принципе не может построить знания о
таком мире, который по физическим законам исключал бы последовательную связь
сменяющихся восприятий в одном-едином чувствующем аппарате или предполагал
бы, что ноги должны быть в одном месте, у одного физического индивида, а
голова и руки - в другом месте, у другого физического индивида, - такой мир
мы вообще не могли бы воспринимать. Не случайно одной из первых моделей мира
- и в познании и в искусстве - была модель человеческого тела, в которой
космическими аналогиями и гомологиями мир как целое и разные его части
проецировались на целое и части человеческого тела (то есть в целях
понимания существенно использовалось описание мира таким, чтобы в нем было
место человеку с его заданной телесно-духовной формой). Но человек
вырабатывает способы и "места" экспериментирования с этой формой, и речь
идет о возможном человеке, в зависимости от которого воспроизводится и
реальный человек - как человек, а не как природное, биологическое существо.
То, что мы есть, есть отложения в нас результатов поиска того, чем мы можем
быть.
обсуждения. Искусство мне кажется уже в архаических основаниях сознания
данным "местом", органом такого поиска, воображаемым пространством очень
сильно организованных предметных структур, несущих в себе одновременно
большую избыточность и неопределенность (или переопределенность),
пространством, в котором или через которое происходит реконструкция и
воспроизводство человеческого феномена на непрерывно сменяющемся
психобиологическом материале природных существ. Пока я слушал дискуссию, у
меня перед сознанием навязчиво всплывало одно воспоминание детства: дело
происходит в грузинской горной деревне, где родился отец и где я часто
бывал, там на похоронах плачут профессиональные плакальщицы, как ударами
кнута взбивая чувствительность и приводя человека в психически ненормальное
состояние, близкое к экстатическому. Они профессионалы и, естественно, не
испытывают тех же эмоций, что и близкие умершего, но тем успешнее выполняют
форму ритуального плача или пения. Юношей я не мог понять: зачем это? Ведь
они притворяются! А позже, как мне показалось, понял: психические состояния
как таковые ("искренние чувства", "горе" и т.п.) не могут сохраняться в
одной и той же интенсивности, рассеиваются, сменяются в дурной
бесконечности, пропадают бесследно и не могут сами по себе, своим
сиюминутным дискретным, конкретным содержанием служить основанием для
явлений памяти, продуктивного переживания, человеческой связи, общения.
Почему, собственно, и как можно помнить умершего, переживать человеческое-
чувство? Всплакнул, а потом рассеялось, забыл! Дело в том, что естественно
забыть, а помнить - искусственно. Искусственно в смысле культуры и самих
основ нашей сознательной жизни, в данном случае - в смысле необходимости
возникновения и существования сильных форм или структур художественного
сознания, эффекты собственной "работы" которых откладываются конституцией
чего-то в природном материале, который лишь потенциально является
человеческим. Своей организацией они вводят психического природного индивида
в человеческое, в преемственность и постоянство памяти, в привязанности и
связи, и это важно, потому что в природе не задан, не "закодирован", не
существует естественный, само собой действующий механизм воспроизводства и
реализации специфически человеческих отношений, желаний, эмоций, поступков,
целей, форм и т.д. - короче, самого этого феномена как такового.
Реактивность нашей психики - это одно, а ее проработка человеком в
преднаходимых им общественных культурных предметах (предметы искусства -
Самойлова Елена
Каменистый Артем
Андреев Николай
Посняков Андрей
Плотников Александр
Апраксина Татьяна