взгляд его, провожавший камень, наполнялся мбукой и смирением.
правую руку так, будто она несла камень...
монаха вошли в рощу, где их поджидал конь без седла. Брат Родольфо еще
поманерничал немного, заговорив об ослице, на которой разъезжал Христос, но
догадался, видимо, что только конь выдержит их обоих.
годы, на которые выпало жить и служить полковнику Бузгалину В. П. и майору
Кустову И. Д. Они долго ехали, они расставались и съезжались, продолжая
существовать в текущем двадцатом веке, не ведая, как в них бурлит другая
жизнь, безумная, потому что Европа спятила, от населявших ее чудовищ
спасаясь песнопениями, и если хор серафимов величал престол Всемогущего
чистыми дискантами, то внутрихрамовые хоралы били по сатанинскому воинству
градом камней; слово молитвы обладало остротой и силой меча, а если к слову
присоединить и танец, то гибель Зла обеспечивалась - к сожалению, не всегда
молитва в храме завершалась торжеством Добра. Последней надеждой, постоянно
действующей литургией оказывалось монашество, не допускавшее ада в заблудший
и загнивающий мир. Рассеянные по Европе горстки людей, чьей миссией было
отвращать жестами и словами гнев небесный, привлекать на себя Божье прощение
и окроплять все окрест себя благодатной росой доброглаголения, - подвижники
эти строили монастыри, часто - в горах и на вершине самой высокой горы,
чтобы приблизиться к небесному обиталищу, еще чаще - порывали с родным
домом, уходили куда глаза глядят, чтоб болью разлуки с очагом детства и
лишениями в пути очистить и себя, и тысячи мирян, каясь и уготавливая себя к
Судному дню, к земной смерти и обретению другой жизни. Несметным толпам
несчастных сотни, тысячи Одуловичей внушили - по подсказке безвестного
центуриона - христианское учение о врожденном грехе, который надо было
искупать страданиями и лишениями; люди по году сидели в болоте, отдаваясь
мошкаре; святыми провозглашались те, кто десятками лет не видел женского
лица; в боязни Страшного суда кто спал сидя, кто залезал на столб и, не
спускаясь на землю, десятилетиями бил поклоны; в подражание злобным клекотам
грифонов проповедники слова Божьего надрывали глотки, но чаще всего
оскверняли души верующих богомерзкими словесами, отчего и укоренилось
мнение: бесы влезают через рот. Они же, злейшие и наиподлейшие враги
человека, могли превращаться в собаку, в любого зверя, в женщину, что было
искушением воистину дьявольским. Потому исцелением стало уединение и
молчание, монахи уходили в места, где нет ни людей, ни животных; подвижники
Божьи втайне от себя рассчитывали на то, что изгрызающие их звери-желания
прельстятся ширью земных угодий и выметутся из черепа. Но изобретательные
бесы упрятались в извилинах мозга, они выпрыгивали и под видом чертей
издевались, они хохотали, глумясь над людьми, а те не могли избавиться от
проклятий греха: как только монахи осваивали пустынный клочок землицы в
надежде, что бесы покинут их, они, бесы, возвращались на возделанную
монастырской братией цветущую землю, плодя грехи, и брата Родольфо не раз
встречал на дорогах Европы брат Мартин, всматривался в него, допытывался, а
какой это грех пытается извлечь из себя его бывший ученик, что хочет он
снять с себя и бросить в костер, в огне которого сгорит не только рубище, но
и вшами запрятанные в складках грехи, коих немало, потому что страдал,
страдал брат Родольфо, и помочь ему не мог пока ни брат Мартин, ни тем более
полковник Бузгалин, который, как и майор Кустов, тоже забыл земное и самого
себя - ради царства небесного...
Кустова и проснувшегося Бузгалина, который счастливо, освобожденно
потягивался, радуясь тому, что и с души его, и с тела сбросилась какая-то
всю жизнь досаждавшая тяжесть. Он сытно позавтракал и лениво покуривал, он
нащупал в кармане Кустова паспорт и убедился: майор, полтора месяца назад
отказываясь лететь в Москву, врал, уверяя, что паспорт надо менять на новый,
двухгодичный срок его, мол, истек. Он сидел до вечера у неподвижного собрата
по профессии и дождался: вдруг Кустов поднял голову; Кустов озирался, не
понимая, где он и кто он; "Голова - болит..." - произнесено было неожиданно
ясно и чисто, после чего вновь заснул. Возможно, он был ошеломлен вторжением
в средние века, потому что Одулович путешествовал с ним по пещерам
первобытных племен, намереваясь дотянуть пациента до года, когда он
заговорит о Марии Гавриловне.
воспроизвел он - точь-в-точь, слово в слово - то письмо, что прочитал
накануне, - о том, что она, беременная Жозефина, ждет его в Гаване, вместе с
Марией Гавриловной, которая вылетает вскоре в Москву, надо поэтому спешить,
сама же она с Кубы - ни шагу, это может повредить их мальчику, да, да, будет
мальчик, она это чувствует... "Врет... - провещал голосом робота Кустов и
добавил: - И ты врешь... Фальшивка, почерк - не Жозефины..." Окатил
Бузгалина серией вопрошающе-презрительных взглядов, но ответом вполне
удовлетворился: нельзя же, призвал к благоразумию тот, тащить через три
границы письмо служебного содержания!
по-прежнему пахло псиной. Взгляд был растерянным, ни на чем не фиксировался.
Часто поводил плечами, съеживался будто от холода. Заставил Бузгалина
произнести фразу, которая - так ему казалось - выдала бы акцентом славянское
происхождение. Спросил наконец:
решающий для него и Бузгалина момент: Кустову надо платить за номер в отеле,
куда должен прийти сбежавший Мартин, и если сейчас Кустов направится туда, в
отель, то никуда он из этого города не выедет, он будет продолжать поиски
того, кто сбежал именно в этом городе и потому здесь где-то, рядом.
пансионат, передавали отречение Никсона, и американское нутро Кустова не
осталось безучастным, с блаженной улыбкой идиота одобрял он решение
греховодного президента, приветствуя пришествие справедливости, хотя
занимался, как все американцы, делами похлеще тех, в чем обвиняли президента
США. О Мартине и отеле было забыто. С нагловатеньким прищуром опухших глаз,
пренебрежительно цедя слова, Кустов спросил, а как дядюшка намеревается
попасть в Гавану, и предложенные варианты отверг, да их, вариантов, почти и
не было. Остров блокирован, прямой аэрофлотовский рейс Москва - Гавана
отпадает, на промежуточной остановке в Канаде к самолету никого не
подпустят. Морская дорога заказана, частный самолет найти почти невозможно,
остается тот самый путь, какой - предположительно - привел Жозефину в лучшую
клинику на Кубе, и начало пути - в Лиме.
Пора было расставаться с пансионатом, и тут-то оказалось, что Кустов не
хочет жить в двадцатом веке: во рту его будто перекатывалась горячая
картофелина, речь стала невнятной, уши будто заложены комками ваты, - он
почти не слышал, говорил с трудом, пришлось прикрикнуть, побуждая его
двигаться, ходить, казаться нормальным человеком. Бузгалин со все большей
тревогой посматривал на него - все-таки случилось то, чего избежать,
наверное, было нельзя. Кустов стал почти ребенком, все бытовые приемы и
повторявшиеся изо дня в день жесты, слова - все разладилось в нем, и надо
было подсказывать ему, давать советы при одевании одежды: "Так, правильно,
теперь брюки держи обеими руками, а левую ногу... ну, ту, которая в синем
носке..." Бузгалин вымыл его в душе, постриг отросшие и уже загибавшиеся
вовнутрь ногти на руках и ногах, снес бритвой фатоватые баки, приладил
галстук. Расплатился с пансионатом. Владелица его, видевшая Кустова иным,
удивления не выразила; на всякий случай, репетируя дальнейшие объяснения,
Бузгалин брякнул: "Майор. В отставке. - И многозначительно: - Сайгон!" (О
Америка, великая, гуманная и необъятная, привечающая всех несвободных и
ненормальных, которые хозяевами ходят по ней, поскольку с каждым днем все
радостнее жить!..)
несколько минут стоял в неподвижности, тер лоб, что-то вспоминая и явно не
желая покидать этот город. Бузгалин впихнул его все-таки в такси, покатили,
автобус почти пустой, на мексиканской границе у обоих не стали требовать
паспорта, и так ясно - чистопородные янки! Головные боли у Кустова исчезли,
но страдания от них помнились, как след ожога, как рубец; временами он
хныкал; но очень резво реагировал на проституток, которые после отставки
Никсона чувствовали себя, как верующие после распятия Христа, и с новой,
ударной силой предлагались, обступая автобус на остановках. Еще семь часов
тряски с пересадками - и Лима, гостиница на берегу океана. Сутки не выходили
из нее, о Кубе Кустов не заикался, все более мрачнел. Отмытый и приодетый,
благоухающий одеколонами и лосьонами, он тем не менее ощущал себя загаженным
и завшивленным, временами превращался в Родольфо, поглядывал на ногти так,
будто они отросли до совсем уж неприличных размеров, а сам он - в ветхом
рубище. Рассматривал себя в зеркале, приглаживая волосы и расчесывая их,
громко при этом называя себя: "Я! Я! Я!.." - и тыкая пальцем в грудь. Речь
его постепенно становилась внятной, он уже одевался без помощи и подсказок,
однажды разбушевался, приняв горничную за Жозефину, будто бы проституткой
заказанную в номер. В нем, еще не осознавшем, кто он есть, продолжал жить
Мартин, и не просто жить, а осаживать его, одергивать; Мартин прикидывался
им самим, Кустовым, а самого его тянуло к Бузгалину, в котором чудилось
что-то от Мартина, который был для него, только что вылупленного цыпленка,
курицей, маткою; признательно и робко смотрел на него, часами сидели друг
против друга, словом не перебросившись, но разговор шел - брат Мартин и брат
Родольфо все еще бродили по Европе, нещадно споря, и тогда майор Кустов
начинал - из семисотлетней временнбой впадины - подавать незашифрованный
голос, а полковник Бузгалин прислушивался, и однажды к нему пришло
отвратительное признание: оба они - мужчины, заразившиеся болезнью от одной
и той же женщины.
возвраты в детство, в сны, что, забываясь, оставляют о себе такую же память,
Сертаков Виталий
Семенова Мария
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Круз Андрей
Шилова Юлия