Ленинград.
спине, положив руки под голову.
его.
остаюсь здесь.
будет противна жизнь при воспоминании об этом. Как он буйствовал, и как
умолял ее, и как крикнул ей в лицо то слово, и как потом просил прощения,
обещал все забыть, и как он заплакал.
его на глазах всего отряда в честном поединке отлупил Игнатьев. Кто мог
знать, что Игнатьев целый год занимался в боксерской секции? Дней через
десять после этой истории он снова плакал. Но вовсе не из-за Игнатьева. Он
лежал в траве и смотрел в голубое небо, куда взлетали стрелы малышей из 4-го
отряда. О чем-то он думал, он сам не понимал, о чем. Может быть, все-таки об
Игнатьеве, о том, что через год он ему покажет, а может быть, о Зое, вожатой
4-го отряда. Было забавно смотреть, как стрелы летели ввысь, исчезали в
солнечном блеске и появлялись вновь, стремительно падая. Малыши для
утяжеления вбивали в наконечники гвозди. Шляпкой вперед, конечно. Он на
мгновение закрыл глаза, и одна такая стрела попала ему прямо в лоб. Бывает
же такое! Малыши испугались и убежали, а он перевернулся на живот, уткнулся
носом в землю и заплакал. Не от боли, конечно. Было не больно. Но все-таки
страшно обидно -- попали прямо в лоб. Как будто мало места на земле. Потом
четыре года он не плакал. И когда его била шпана в Малаховке, молчал. А вот
теперь снова.
нехорошее воображение. Плакал неудержимо, истерика тащила его вниз, как
горная река. Он презирал себя изо всех сил. Разве заплачут ремарковские
парни из-за обманутой любви? Пойдут в бар, надерутся как следует и будут рас
суждать о подлой природе женщин. Почему же он не может послать ее подальше и
уйти, насвистывая рок-н-ролл? Он презирал себя и в то же время чувствовал,
что словно освобождается от чего-то.
янсонсовского крыльца разговаривает с ребятами. Он увидел, что Юрка
замахнулся на нее, а Алик схватил его за руку. Галя взбежала на крыльцо и
скрылась в доме, а ребята вышли со двора и сели на траву возле забора.
этой... Как будто ее и не было.
брел по колено в воде. Купаться в общем-то не хотелось. Хотелось есть. Ох,
как хотелось есть!
прогрессивный, -- неуверенно сказал Алик.
маленькими и беззащитными перед лицом равнодушной, вялой природы. Ведь что
бы с тобой ни случилось, дождишко этот мерзкий будет сыпать и сыпать, и море
не шелохнется, и солнце не выглянет, и не увидишь ты горизонта. Помог Фрам.
Он вылез из воды и крикнул:
пух и прах. С очкастым Олегом просто невозможно было играть. Найти
музыкальную халтуру не удалось -- в Таллине хороших-то лабухов было пруд
пруди. Фрам загнал свой кларнет и так расстроился, что пропил все деньги в
первый же вечер. Как раз в то время, когда Димка баловался лимонадом, Фрам
сидел в каком-то скверике и мучительно пытался вспомнить имена тех типчиков,
что подвалились к нему в ресторане и которых он всех угощал. Даже девчонку и
ту он не запомнил. В общем, началась бы самая настоящая "желтая жизнь", если
бы в скверике вдруг не появился знакомый парнишка по имени Матти. Фрам с ним
слегка контактировал в прошлом году на Московском ипподроме. Матти приезжал
в Москву в отпуск на собственном "Москвиче" и интересовался многими вещами.
Ведь надо же, как повезло Фраму: в такой случайный момент встретить Матти.
Матти раньше был официантом, а теперь работал продавцом в мебельном
магазине. Он совершенно небрежно подкинул Фраму целую бумагу и сказал:
руки... -- Он помахал руками.
вся работа. Бизнес тип-топ.
этажи столы и стулья, серванты, шкафы. Эти проклятые польские шкафы, такие
огромные! У Алика на плече появился кровавый рубец. Юрка ушиб ногу. Димка
вывихнул палец. Они скрывали друг от друга свои увечья и говорили, что
работенка в общем-то терпимая, сносная, и интересно, сколько они получат в
день зарплаты. Фрам тоже работал изо всех сил. Он отчаянно матерился и
кричал:
багровел, натужно стонал, отбегал и кричал:
квартирах. Он сбегал по лестнице, оживленный и неутомимый, орал:
восстанавливала их силы. Болели руки, плечи, ноги. Утром невозможно было
пошевелиться, а после работы дьявольски хотелось пива. Как это быть
грузчиком и не пить пива! Дунуть на пену и залпом выпить всю кружку, так,
как пьют настоящие грузчики в киоске напротив. Настоящие грузчики,
толстоногие, багровые, ели в обеденный перерыв огромные куски мяса.
дремать на заднем сиденье и чувствовать все свое тело, совершенно сухое,
усталое и сильное. И думать только о банке с кукурузой. Только о кукурузе и
ни о чем другом. Проходить мимо ресторана (заладили они там эту "Марину",
как будто нет других песен), а ночью лежать возле палатки и вместе с Аликом
ждать возвращения Юрки. И слушать, как Алик читает стихи:
музыку из дома Янсонса. И думать: кто же он все-таки такой, этот Янсонс? И
если зоотехник, то почему болтается весь день без дела, балуется с красками
и смотрит, смотрит на все? (Вот бы научиться этому -- полчаса смотреть на
элементарную собаку и улыбаться.) Хорошо лежать так и слушать голос Алика
(этого не забыть, бородатый черт), и сдерживать ярость, и не смотреть на
окно, в котором теперь всегда темно, и вспоминать ремарковских ребят (разве
станут они?..) А потом увидеть, как мелькает за соснами последний автобус, и
ждать Юрку. И вместе с Аликом притвориться спящими и слушать, как Юрка
раздевается, сдерживая дыхание, так как знает, что они притворяются спящими.
А потом слушать Юркин храп и посапывание Алика. Хорошо, если птица
какаянибудь начинает свистеть над тобой, но иногда это раздра жает. Только
под утро становится холодно, и сигарет не осталось совсем. Пожалуй, лучше
все-таки завернуться в одеяло, но разве уснешь, когда вокруг такой шум? Вея
"Барселона" собралась и смотрит из окон на ринг. Надо выйти из угла, и надо
его избить, бить и бить по его мощной челюсти и по тяжелому телу. Хорошо,
что они решили провести в "Барселоне". Дома и стены помогают. Это известно
каждому, кто читает "Советский спорт". Вон они смотрят из окна, родители и
старший брат Витька. В крайнем случае он за меня заступится. Да я и сам
легко изобью этого паршивого актеришку. А потом перемахну через канат-и
домой! По черной лестнице, через три ступеньки. Но там что-то происходит.
Шекли Роберт
Грабб Джеф
Лондон Джек
Свержин Владимир
Контровский Владимир
Шилова Юлия