Чтение 19–й страницы книги ~Купол~

предложениями руки и сердца, я искал среди них хоть один чагодайский
адрес, но тщетно. В моем городе эту газету вряд ли читали, а если бы и
читали, кто бы там стал выражать мне сочувствие и уж тем более
спрашивать, в чем смысл и тайна бытия?

С этого момента я оказался вовлеченным в череду событий, в реальность
которых поверить было еще менее возможно, чем в то, что я вернулся в
Москву или сдвинулся в своих грезах на заветные полградуса, сидя с
удочкой на заливных чагодайских озерах.

XII

Известность свалилась на меня в одночасье. Знакомые по выступлениям на
площадях, фотографиям в газетах и иллюстрированных журналах общественные
деятели пожимали мне руку, звали на пресс-конференции, митинги и
собрания. Рябило в глазах и звенело в ушах, я смущался своего
потасканного вида, говорил невпопад, краснел, потел и спотыкался на
каждом слове. Однако, несмотря на неловкость или же ей благодаря, меня
приглашали в прокуренные редакции журналов и газет, независимые и
зависимые, на радио и телестудии. Поили чаем и кофе тертые редакционные
тетки, фотографировали во всех ракурсах веселые и циничные фотокоры, я
отвечал на сочувственные вопросы ведущих, а потом слушал свои сбивчивые
речи по тем самым голосам, которые некогда ловил чагодайскими ночами.

Всюду меня представляли как жертву тоталитарного строя, неизвестного
солдата неизвестной войны, плечом к плечу с которым на манер большой
пятой колонны и при поддержке союзников была сломана изнутри цитадель
коммунизма. Одним из первых приняли в только что созданную
народно-демократическую партию и ввели в ее политсовет, где меня сразу
же обласкал вихрастый старший преподаватель с кафедры научного
коммунизма, который некогда вынужденно приложил руку к моему изгнанию.
Но я не держал на него зла. Я снова попал на заветную площадь, только
теперь мое место было не в многоголосой, пестрой от зонтиков толпе, а на
высокой крытой трибуне среди блестящих и остроумных гуманитариев,
молодых талантливых литераторов, пожилых поэтов, первых кооператоров,
зорких и бесстрашных журналистов, красноречивых публицистов и
обаятельных профессоров.

Они говорили невероятно глубокие и умные вещи, ни в чем не сомневались,
все понимали и видели на несколько десятилетий вперед; в конце давали
слово и мне, и сначала косноязычно, но со временем все более гладко и
накатанно я научился рассуждать не хуже, чем они, о глухой русской
провинции, где властвуют морозкины и которая ждет часа освобождения, о
братстве и единении людей. Я вносил в концерты на площадях, в "круглые
столы" и прямые эфиры ту ноту эмоций простого человека, которой этим
постановкам недоставало, был голосом из толпы, и мои речи имели успех -
я чувствовал это. Меня любили, я обрастал приглашениями, телефонами,
адресами и визитками и ощущал себя этаким Хлестаковым с той лишь
разницей, что в кулуарах чаще молчал, а говорили за меня другие.

Вот уж во что бы я никогда не поверил, так это в то, что мое
чагодайское сидение может выглядеть героизмом, и все боялся, что однажды
оттуда вернутся настоящие люди и займут принадлежащее им по праву место,
а меня попросят уйти и укоризненно посмотрят вслед.

Шли недели и месяцы, настала мягкая свежая осень, на московских рынках
торговали чагодайскими опятами и клюквой, привозили на открывшиеся по
всему городу ярмарки капусту, морковь и яблоки из дальних хозяйств,
валялись на асфальте сильно подорожавшие и никому не интересные
астраханские арбузы, а ничего подобного моим опасениям не происходило.
Никто не приглашал настоящих людей, кроме нескольких особо проверенных.
Я долго не мог понять, в чем тут дело, и только со временем разглядел
загадочный ярмарочный механизм: сидельцев было мало, а желающих
поучаствовать задним числом в деле их освобождения много, и так
получалось, что бывшие политзеки со своим дурным характером отошли в
тень, оглушенные, не понимавшие, что происходит. И относились к ним, как
к дряхлым ветеранам войны относятся сытые внучкиЂ-школьники, которым
напрасно старались внушить, что угрюмым старичкам с медалями они обязаны
счастливым детством.

- Да и то, если так подумать,- доверительно и несколько снисходительно
сказал за рюмкой водки в цэдээловском буфете мой циничный колумб,
немного даже ревниво относящийся к славе своего нечаянного полугероя и
подозревавший в его чагодайской наивности особый и очень тонкий расчет.-
Сидельцы-то, конечно, хорошие ребята, но, как бы поточнее сказать,
неразумные. Умный человек режиму кукиш показывал, но Уголовный кодекс
чтил и до тюрьмы дела никогда не доводил. В лучшем случае для того,
чтобы выбраться из этой ямы.

Я промолчал, не столько оскорбленный, сколько уязвленный тем, что
газетчик с Пушкинской площади случайно задел мои тайные чагодайские
помыслы, а головастый Вася вдруг заволновался и заговорил нескладно,
будто не журналистом был, а математиком:

- И потом - ну посуди, кому приятно, когда рядом с тобой находится
человек, который одним своим присутствием тычет тебя носом в твое якобы
малодушие? Что, по-твоему, люди, которые здесь сидят,- трусы? Да если
хочешь знать, мы сделали в стократ больше вас! Да то, что вы там... это
вообще никому не было нужно! Выходы на Красную площадь, голодовки,
самиздат, психлечебницы и лагеря - все в лучшем случае было потребно для
удовлетворения собственного тщеславия.

Я хотел возразить, что здесь ни при чем, никуда не выходил, не сидел,
не голодал и не сделал ничего ни для тщеславия, ни для свободы, если
только не считать нарисованного в детстве зеленого флажка и спетого во
время обыска Галича. Но вместо этого вдруг спросил, зачем он написал обо
мне хвалебную статью, да еще наплел, что мы были друзьями. Да ведь и
твердил он тогда в пивной совсем другое.

Васины губы обиженно задрожали, запрыгали, он загорячился сильнее, стал
говорить, что я не понимаю элементарных вещей и мое счастье, что их не
понимаю, потому что в противном случае оказался бы расчетливым и
холодным дельцом, своим цинизмом переплюнувшим всех, кто здесь
находится, что сейчас идет отчаянная борьба и в ней важно каждое слово,
а его материал был пробным шаром, пропустят ли и как отнесутся наверху,
и при этом вся редакция невероятно рисковала, а он в первую очередь.

- А что касается евреев,- понизил он голос,- то я от своих слов не
отказываюсь. Но если хочешь в жизни чего-то добиться, то с ними надо
иметь хорошие отношения.

На нас оборачивались, глядели удивленно и мутно. Над столиками висел
сигаретный дым, было страшно шумно. Публика сгрудилась по кучкам:
писатели и поэты, критики и драматурги, стареющие графоманы, бородатые
юные таланты и их рассудочные поклонницы, всеми правдами и неправдами
проникшие в заветный дом большой литературы, отчаянно спорили, хватали
друг друга за грудки. У меня заболела голова и захотелось выйти на
воздух.

На улице мягко катились машины, шли из театров красивые мужчины и
женщины, смеялись парни и девушки, изредка доносилась иностранная речь,
и ничто не напоминало о недавних страхах и страстях, казавшихся теперь
преувеличенными и даже не бывшими.

Наверняка Вася был прав: его друзья, так же болтавшие и пившие водку и
десять, и двадцать лет назад, были гораздо умнее меня и, может быть,
больше сделали для того, чтобы не было страха. И, по-видимому, наверху к
Васиной статье отнеслись благосклонно, иначе вряд ли бы меня стали
разыскивать и вытаскивать из вокзального прозябания на свет Божий.
Отсидевший не в тюрьме, а в Чагодае, со своей нечистой совестью и
чагодайской забитостью, никого не осуждавший и не требовавший ответа - а
вы где тогда были? - и в то же время вроде бы и пострадавший, я как
нельзя лучше подходил на пустовавшую роль подпольного героя тех дней и,
сам того не заметив, за несколько месяцев из никому не интересного
вокзального бродяги, которого могли с милицией выкинуть вон из Москвы,
превратился в общественного человека.

Я жил в добротной московской квартире, ходил на приемы и банкеты,
участвовал в пресс-конференциях и презентациях, и, несколько раз посидев
в Цэдээле, к которому уже привык и более не тушевался в его кабаке с
исписанными стенами, попив водочки и побалагурив с нужными людьми,
вступил в писательский союз. Меня окружали весьма предусмотрительные и
опытные красивые женщины, которые никогда бы не поставили партнера в
затруднительное положение по поводу своих интимных обстоятельств. Я
взялся покровительствовать начинающим публицистам, литературным критикам
и эссеистам. Правда, их оказалось чересчур много, так что, когда однажды
ко мне пришла постаревшая, но с тем же буйным блеском в глазах
испаноговорящая подруга молодости и попросила помочь напечатать в
свободной прессе статью о схожести франкизма и сталинизма, я пожалел,
что ее принял, и сделал так, чтобы больше не встречаться. Наверное, это
было сильным ударом по самолюбию маленькой подданной празднующего вместе
с нами победу римского папы, но не хватало только, чтобы на пороге
кабинета появилась раскаявшаяся провинциальная русалка и потребовала
опубликовать манифест против абортов.

Что мне было их вспоминать?

Я стряхнул с себя неудачное прошлое и находился в невероятном азарте и
запале, какого не знал никогда и, тихий и задумчивый удильщик сорожек и
окушков в чагодайских омутах, не чаял в себе обнаружить. Запах чужой
крови и чужого страха пробуждал во мне иной инстинкт, нежели
генетические терпение и осторожность. Мы преследовали страшного и
огрызающегося зверя, не ведая, кто будет охотиться на нас, и в этой
погоне некогда было остановиться и перевести дух, оглядеться по сторонам
или назад. Но, когда в самый пик захлебывающегося разгуляя и
хлыстовского радения мне неожиданно предложили баллотироваться в
народные депутаты от Чагодая и ехать туда за поддержкой, я почувствовал