Эта стихийная мудрость до сих пор производит на меня впечатление. Думаю, так бы и Богу надо молиться время от времени, что-нибудь вроде такой вот разумной просьбы к Нему обращать: «Боже Всемогущий, охрани меня во веки веков от того, чтобы мною командовали люди, которые всего боятся».
Кеннет Уистлер пообещал нам, что скоро настанет время, когда рабочие заберут себе заводы и будут на них трудиться во благо человечества. Тогда вся прибыль, которая разным захребетникам достается да продажным политиканам, будет принадлежать самим рабочим, а также старикам, немощным и сиротам. Все, кто способен трудиться, будут трудиться. Останется только один класс – рабочий класс. Черную работу будут поочередно выполнять все без исключения, и, например, врач пусть раз в году с недельку мусорщиком повкалывает. Никаких предметов роскоши производить не станут, пока не удовлетворены основные потребности любого гражданина. Медицина будет бесплатной. Продуктов будет полно, и все доброкачественные, а к тому же дешевые. Особняки, отели, офисы – все это превратят в жилые дома с небольшими квартирами, чтобы у каждого была крыша над головой, и неплохая. А квартиры будут по жребию распределяться. И никаких больше войн, никаких тебе государственных границ, потому что все в мире станут единым классом с одними и теми же интересами – пролетарскими интересами.
И так далее, и тому подобное.
Умел же он всех очаровывать!
Мэри Кэтлин шепчет мне на ухо:
– Ты будешь такой же, как он, правда, Уолтер?
– Постараюсь, – говорю. Хотя стараться и не думал.
Знаете, в этой автобиографии мне всего труднее все время приводить доказательства, что никогда я не был серьезным человеком. За долгие годы много раз я попадал во всякие переделки, но всегда волей случая. Ни разу я не рисковал жизнью, даже комфортом своим не жертвовал во имя человечества. Стыд и позор!
Те, кто уже раньше Кеннета Уистлера слышали, стали его упрашивать, чтобы рассказал про пикеты перед Чарлзтаунской тюрьмой, где были казнены Сакко и Ванцетти. Странно думать, что теперь приходится объяснять, кто такие Сакко и Ванцетти. Недавно спрашиваю служащего РАМДЖЕКа Исраела Эделя, в прошлом ночного портье отеля «Арапахо»: вы про Сакко и Ванцетти слыхали? – Ну как же, говорит, бандиты эти из чикагских богачей, изобретательные были убийцы. Он их с Леопольдом и Лебом спутал.
Почему у меня это пробуждает грустные чувства? В молодости мне казалось: историю Сакко и Ванцетти будут часто вспоминать со слезами на глазах, никогда о них не забудут, и сделаются они со временем такими же всем известными, как Иисус Христос. Думал: если нынешним людям потребуется по-настоящему глубоко осмыслить свою жизнь, вот им пример Страдания и Искупления – мученическая смерть Сакко и Ванцетти на электрическом стуле.
Вы сами посмотрите, последние дни Сакко и Ванцетти действительно были страданием и искуплением: истинная современная Голгофа, ведь одновременно казнили трех низкородных. Только на этот раз невинным был не один из казненных, а двое. Двое на этот раз безвинно были казнены.
А виновным был знаменитый вор и убийца по имени Селестино Мадейрос, которого судили за собственные его дела. Когда суд шел к концу, он признался, что им совершены и те убийства, за которые были казнены Сакко и Ванцетти.
– Зачем он это сделал?
– Увидел, как жена Сакко с детишками приходила, – сказал он, – и пожалел детишек-то.
Представьте себе, как эти слова произнес бы хороший актер в современной пьесе про страдание и искупление.
Мадейрос умер первым. Лампочки в тюрьме мигнули три раза.
Вторым умер Сакко. Из всех трех только у него была семья. Актер, которому дали бы эту роль, должен был бы создать образ очень умного человека, но боящегося что-то серьезное сказать свидетелям, когда его прикручивали к электрическому стулу, – английский был для Сакко неродным языком, а языки ему давались туго.
Сказал он только вот что:
– Да здравствует анархия! Прощайте, жена, ребенок и все мои друзья. Всего вам хорошего, джентльмены, – сказал он. – Прощай, мама. – По профессии он был сапожник. Лампочки в тюрьме мигнули три раза.
Последним был Ванцетти. Сам уселся на стул вслед за Мадейросом и Сакко, хотя никто ему не говорил, что уже пора на этот стул садиться. И к свидетелям обратился, не дожидаясь, пока ему объяснят, можно это или нельзя. Английский и для него был неродной язык, но выразить по-английски он мог все, что ему требовалось.
Послушайте его последние слова:
– Хочу вам сказать, что я не виноват. Никаких нет за мной преступлений, хотя я иногда грешил. А в преступлении я неповинен – и в этом, и в любом другом. Я невиновный человек. – Когда его арестовали, он был торговцем рыбой.
– И еще я хочу сказать, что прощаю некоторых, не всех, а некоторых, кто это со мной сделал, – добавил он. Лампочки в тюрьме мигнули три раза.
История же была вот какая.
Никого Сакко и Ванцетти не убивали. Они приехали в Америку из Италии, не будучи друг с другом знакомы, в тысяча девятьсот восьмом году. В том же году, когда приехали и мои родители.
Отцу было девятнадцать. Матери двадцать один.
Сакко было семнадцать. А Ванцетти двадцать. Американским предпринимателям в то время хотелось, чтобы непрерывно росло предложение дешевого труда, и тогда рабочих можно держать в узде и постоянно снижать им зарплату.
Ванцетти потом рассказывал:
– Я первый раз удивился, когда нас в иммиграционную службу привели. Чиновники со всеми прибывшими обращались грубо, просто как со скотом. Доброго слова не услышишь, не подбодрит никто, чтобы не плакали и сходили на американский берег с легкой душой.
Мать с отцом мне то же самое говорили. Такое же их вынудили испытать чувство, словно они идиоты какие-то, которые сами изо всех сил постарались, чтобы их поскорее доставили на бойню.
Родителей моих сразу завербовал агент компании «Кайахога. Сталь и мосты», Кливленд. Мистер Маккоун как-то сказал мне, что агентам давали инструкции вербовать только белокурых славян, потому что у отца мистера Маккоуна была такая теория: белокурые – народ с технической сметкой и выносливый, а славяне к тому же безропотны, с ними будет просто. Агента послали набрать рабочих на завод и прислугу для поместий маккоуновских. Вот так мои родители оказались в числе прислуги.
А Сакко и Ванцетти меньше повезло. Не нашлось там брокера, занимающегося живыми машинами, чтобы именно такими, как они, механизмами заинтересовался. «Куда мне было податься? Что было делать? – писал Ванцетти. – Вот прибыл я в обетованную землю. Воздушная дорога над головой грохочет, но не у нее же спрашивать. Несутся мимо автомобили, трамваи, и никакого внимания на меня не обращают». Словом, он, как и Сакко, – они все еще не познакомились друг с другом, – чтобы с голоду не помереть, стал на ломаном английском просить работы, любой работы за любые деньги, и стучался во все двери подряд.
А время шло.
Сакко, который в Италии сапожником был, приняли на обувную фабрику в Милфорде, штат Массачусетс, в том самом городе – надо же! – где родилась мать Мэри Кэтлин О’Луни. Там Сакко женился и обзавелся домиком с садом. Сын у них родился, которого назвали Данте, а потом дочка Инес. Сакко работал шесть дней в неделю, по десять часов. Но выкраивал время, чтобы принимать участие в митингах, на которых выражали солидарность с рабочими, бастующими и требующими повышения зарплаты, лучших условий труда, прочего такого же, – выступал на них, деньги жертвовал. За все это его и арестовали в тысяча девятьсот шестнадцатом.
У Ванцетти профессии не было, поэтому он хватался за все, что предложат, в ресторане работал, в каменоломне, на сталелитейном заводе, на канатной фабрике. Он очень любил читать. Штудировал Маркса, Дарвина, Гюго, Горького, Толстого, и Золя, и Данте. В этом отношении он был совсем как гарвардец. В тысяча девятьсот шестнадцатом он руководил стачкой на фабрике, принадлежавшей компании «Плимутские канаты», Плимут, штат Массачусетс, теперь эта компания вошла в корпорацию РАМДЖЕК. После этой стачки его имя попало в черный список, нигде – ни поблизости, ни подальше – ему не давали работы, и стал он торговать рыбой, чтобы как-то прожить.
Вот тогда, в тысяча девятьсот шестнадцатом, Сакко с Ванцетти и подружились. Каждый из них много думал про ужасные условия на производстве, и каждый своим путем пришел к выводу, что поля сражений первой мировой войны – это просто такие особенно опасные цеха, где горстка подрядчиков следит за тем, как миллионы людей расстаются с жизнью, чтобы доходы, приносимые заводом, еще больше выросли. И обоим им было ясно, что Америка вскоре тоже включится в погоню за этими доходами. Им не хотелось на таких вот европейских заводах работать, и поэтому оба они примкнули к небольшой группе анархистов, итальянцев и американцев, которая перебралась до конца войны в Мексику.
Анархисты – это те, кто всей душой верят, что правительство всегда враг собственному народу.
Я и сейчас уверен: историю Сакко и Ванцетти будут глубоко переживать будущие поколения. Может, просто нужно будет о ней еще несколько раз им напомнить. И тогда все поймут, что бегство в Мексику знаменовало собой только проявление благословенного здравого смысла.
Как бы то ни было, после войны Сакко с Ванцетти вернулись в Массачусетс уже неразлучными друзьями. Их здравый смысл, благословенный или нет, основывался на книжках, которые студенты в Гарварде читали только по принуждению, не делая из них пагубных заключений, и этот здравый смысл большинство окружающих находило смехотворным. Окружающие, а также те, кто привык направлять судьбу этих окружающих, не встречая противодействия, теперь сочли, что здравый смысл – ужас что такое, особенно если его придерживаются родившиеся не в Америке.
Министерство юстиции составило тайные списки родившихся не в Америке, которые не делали тайны из того, что многих властителей так называемой обетованной земли они находят попирающими справедливость, обманщиками, невежами и скопидомами. Сакко и Ванцетти попали в эти списки. За ними везде ходили подосланные правительством осведомители.
Печатник по имени Андреа Сальседо, друг Ванцетти, тоже попал в эти списки. Полицейские агенты, не предъявив обвинения, схватили его в Нью-Йорке и продержали в заключении восемь недель, никого к нему не допуская. Третьего мая тысяча девятьсот двадцатого Сальседо то ли сам выпал, то ли выпрыгнул, то ли был выброшен из окна кабинета на четырнадцатом этаже, где размещались службы Министерства юстиции.
Сакко и Ванцетти организовали митинг с требованием расследовать обстоятельства ареста и смерти Сальседо. Митинг был назначен на девятое мая в Броктоне, штат Массачусетс, родном городе Мэри Кэтлин О’Луни. Мэри Кэтлин было в ту пору шесть лет. А мне семь.
Сакко и Ванцетти арестовали за угрожавшую общественному спокойствию подрывную деятельность еще до того, как состоялся митинг. Преступление их заключалось в том, что у них нашли листовки с призывами принять в этом митинге участие. За это полагался большой штраф или год заключения.
Но потом их вдруг обвинили еще и в двух нераскрытых убийствах. Примерно за месяц до того были убиты два охранника, когда произошло нападение на инкассаторскую машину в Саут-Брейнтри, штат Массачусетс.
За такое, ясное дело, полагалось куда более суровое наказание, безболезненная смерть на электрическом стуле – одном для двоих.
19
Ванцетти заодно обвинили и в нападении на инкассаторскую машину в Бриджуотере, штат Массачусетс. Судили по этому обвинению и признали виновным. Вот так из торговца рыбой он превратился в опасного уголовника еще до того, как их с Сакко начали судить за убийства.
Был ли Ванцетти замешан в том нападении? Возможно, и да, хотя это не имело особого значения. А кто заявил, что особого значения это не имеет? Судья, который вел дело об убийстве, – он так и сказал: особого значения это не имеет. Судьей был Уэбстер Тейер, питомец колледжа Дартмут, представитель нескольких почтенных семейств из Новой Англии. Он сказал присяжным: «Этот человек, возможно, и не совершал преступления, в котором его обвиняют, но он все равно морально повинен, поскольку он враг существующих у нас институтов».
Даю слово, так именно и было сформулировано американским судьей, который вел процессуальное разбирательство дела. Я цитирую из книги, которая лежит у меня на столе: «Нерассказанная история рабочего движения», авторы Ричард О. Бойер и Херберт М. Морейс, издательство «Юнайтед фронт», Сан-Франциско, 1955.
Этот судья Тейер и рассматривал дело по обвинению Сакко и опасного уголовника Ванцетти в убийстве. Их признали виновными, вынеся вердикт примерно через год после ареста: в июле тысяча девятьсот двадцать первого, когда мне было восемь лет.
Казнили их, когда мне было пятнадцать. Может, какие-нибудь разговоры про это в Кливленде и велись, но я не помню.
На днях я разговорился в лифте небоскреба РАМДЖЕК с посыльным. Он приблизительно моего возраста. Спрашиваю: вам запомнилось что-нибудь про казнь Сакко и Ванцетти? Он отвечает: да, отец говорил, что до чертиков надоели эти пересуды про Сакко и Ванцетти, казнили их, и ладно, хоть болтовня эта прекратится.
Я спрашиваю: а ваш отец кто был по профессии?
– Президент правления банка в Монпелье, штат Вермонт, – говорит. Посыльный этот совсем старичок, на нем шинель из тех, которые после войны раздавали со складов армии Соединенных Штатов.
Аль Капоне, знаменитый чикагский гангстер, тоже считал, что Сакко и Ванцетти нужно казнить. По его мнению, они подрывали исконно американские устои. Он чувствовал себя оскорбленным тем, какую неблагодарность к Америке проявили эти итальянцы, такие же иммигранты, как и он.
В «Нерассказанной истории рабочего движения» приведены следующие слова Аль Капоне: «Большевизм стоит у наших дверей… Нужно держать рабочих подальше от красных книжек и красных приманок».
И тут я вспоминаю историю, сочиненную доктором Робертом Фендером, с которым подружился в тюрьме. Это история про планету, где худшим преступлением считалась неблагодарность. Все время кого-то казнили за его неблагодарность. Казнили так, как было заведено казнить в Чехословакии. Из окон вышвыривали. Из тех, что повыше этажом.
Героя истории, сочиненной Фендером, в конце концов вышвырнули из окна за неблагодарность. Он полетел вниз с тридцатого этажа, и последнее его слово было: «Спа-а-а-а-и-и-о».
Но прежде чем Сакко и Ванцетти казнили, как это заведено в Массачусетсе, по всему миру покатились мощные волны протеста. Торговец рыбой и обувщик стали вселенскими знаменитостями.
«Никогда в жизни, – сказал по этому поводу Ванцетти, – мы и надеяться бы не могли, что столько сделаем ради торжества справедливости, человечности и понимания между людьми, если бы не помогло несчастное стечение обстоятельств».
Если бы вправду разыгрывался современный миракль о страданиях и искуплении, актерам, играющим представителей власти, всех этих Понтиев Пилатов, все равно пришлось бы высокомерно третировать мнение толпы. Только на этот раз они бы прямо высказались за необходимость распять обвиненных.
И уже не стали бы умывать руки.
Так они, представьте себе, гордились тем, что вознамерились совершить, что попросили комиссию из трех самых мудрых, уважаемых, дальновидных и беспристрастных граждан, каких сумели отыскать в пределах штата, высказаться, справедливо ли задуманное к исполнению.
Вот только этот эпизод решил поведать Кеннет Уистлер на митинге в тот бесконечно далекий день, когда мы с Мэри Кэтлин, держась за руки, слушали его выступление.
С каким презрением охарактеризовал он хваленые достоинства всех трех мудрецов!
Один из этих трех был Роберт Грант, ушедший в отставку судья по делам о наследстве – в законах, стало быть, разбирается, знает, как их нужно применять. Возглавил комиссию президент Гарварда, он все еще был президентом, когда я туда поступил. Подумать только! Лоуренс Лоуэлл его фамилия. И третий – о нем Уистлер сказал, что он «в электричестве здорово разбирался, зато уж ни в чем больше», – был Сэмюел У. Страттон, ректор Массачусетского технологического института.
Пока они судили да рядили, на них сыпались тысячи телеграмм, одни с одобрением казни, но большинство с осуждением. Среди прочих телеграммы прислали Ромен Роллан, Джордж Бернард Шоу, Альберт Эйнштейн, Джон Голсуорси, Синклер Льюис и Герберт Уэллс.
В конце концов триумвират объявил: нет сомнений, что в случае, если Сакко и Ванцетти посадят на электрический стул, справедливость восторжествует.
Так-то вот мудры даже мудрейшие из людей.
И я все думаю: а существует ли она, мудрость, может ли существовать? Или в нашей отдельно взятой вселенной она такая же химера, как вечный двигатель?
Кто считается самым мудрым в Библии – даже мудрее, чем президент Гарварда? Ну конечно, царь Соломон. Пришли к нему две женщины, поспорившие, кто из них настоящая мать ребенку, и просят, чтобы царь их рассудил, ведь его мудрость овеяна легендами. Так Соломон им посоветовал разрубить этого младенца пополам.
А мудрейшие граждане Массачусетса вынесли решение, что Сакко и Ванцетти должны умереть.
Когда объявляли это решение, вспомнил мой кумир Кеннет Уистлер, он командовал пикетами перед зданием Сената Массачусетса в Бостоне. Шел дождь.
– Природа их оплакивала, – сказал он, глядя прямо на нас с Мэри Кэтлин, стоящих в первом ряду. И захохотал.
Флинт Эрик
Шломо Вульф
Лукьяненко Сергей
Грабб Джеф
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир