друга.
устраиваем театра. И не смотри на меня так, подумай немножко -- и поймешь,
что я хочу сказать.
-- Где же, по-твоему, я должен спать? -- Гордиев узел, конечно, узел, но на
улице -- ветер, да и температура -- градусов пять ниже нуля.
легко сказать тебе так. Пойми меня.
поздравить друг друга с savoir faire70.
назад мае показалось, что лучше всего мне пойти и броситься в реку.
вечер, когда мы встретились с тобой позади Нотр-Дам, я тоже видела, что...
Только не хотелось верить. На тебе была синяя рубашка, замечательная
рубашка. Это когда мы первый раз пошли вместе в отель, так ведь?
глиглико.
тревоги где-то вдали... не умею объяснять.
Оливейра. -- Поверь, меня не станут вытаскивать из воды крючьями. Меня
свалит заворот кишок, азиатский грипп или "пежо-403".
убить себя, но я вижу, что я этого не сделаю. И не думай, что Рокамадур
мешает, до него было то же самое. Мысль о том, что я могу убить себя, всегда
меня утешает. Ты даже не представляешь... Почему ты говоришь: метафизические
опасности? Бывают и метафизические реки, Орасио. И ты можешь броситься в
какую-нибудь такую реку.
же поняла, что ты во мне не нуждаешься. Мы любили друг друга, и это было
похоже на то, как два музыканта сходятся, чтобы играть сонаты.
соната, но ты же видишь: по сути, мы так и не нашли друг друга. Я это сразу
же поняла, Орасио, но сонаты были такие красивые.
до самого рассвета ловили звезды и рассказывали друг другу истории про
принцев, а ты захотел пить, и мы купили бутылку страшно дорогой шипучки и
пили прямо на берегу реки.
полбутылки.
ты стал спорить с ним о каком-то...
сзади, а ты влепил ему по физиономии, и нас всех забрали в участок.
ним. Как птицы: клюют и клюют себе крошки, которые им бросают, смотрят на
тебя, клюют, улетают... И ничего не остается.
время. Оливейра оглянулся на дверь, но Мага почти прижала его к ней;
дрожащая, плачущая, она опустилась на пол и обхватила колени Оливейры.
реки -- повсюду, за ними не надо ходить далеко. А уж если кому и топиться,
то мне, глупышка. Но одно обещаю: в последний миг я вспомню тебя, дорогая
моя, чтобы стало еще горше. Ну чем не дешевый романчик в цветной обложке.
сегодня.
будет спать спокойно до кормления. У нас два часа, пойдем в кафе в арабский
квартал, помнишь, маленькое грустное кафе, там так хорошо.
ноги из объятий Маги. Погладил ее по голове, подцепил пальцем ожерелье,
поцеловал ее в затылок, за ухом и слышал, как она плачет вся -- даже упавшие
на лицо волосы. "Не надо шантажировать, -- подумал он. -- Давай-ка поплачем,
глядя друг другу в глаза, а не этим дешевым хлюпаньем, которому обучаются в
кино". Он поднял ей лицо и заставил посмотреть на него.
Лучше поплачь о своем сыне, который, возможно, умирает, только не трать слез
на меня. Боже мой, со времени Эмиля Золя не было подобных сцен. Пусти меня,
пожалуйста.
пес.
в этом особенно не виноваты. Просто мы все еще не стали взрослыми, Лусиа.
Это -- добродетель, но за нее надо платить. Как дети: играют, играют, а
потом вцепятся друг другу в волосы. Наверное, и у нас что-то в этом роде.
Надо поразмыслить над этим.
21
действительности после сорока лет настоящее лицо у нас -- на затылке и
взгляд в отчаянии устремлен назад. Это, как говорится, самое что ни на есть
общее место. Ничего не поделаешь, просто надо называть вещи своими именами,
хотя от этого скукой сводит рот у нынешней одноликой молодежи. Среди молодых
ребят в трикотажных рубашках и юных девиц, от которых сладко попахивает
немытым телом, в парах cafe creme71 в Сен-Жермен-де-Пре, среди этого юного
поколения, которое читает Даррела, Бовуар, Дюра, Дуассо, Кено, Саррот, среди
них и я, офранцузившийся аргентинец (кошмар, кошмар), не поспевающий за их
модой, за их cool72, и в руках у меня -- давно устаревший "Etes-vous
fous?"73 Рене Кре-веля, в памяти -- все еще сюрреализм, во лбу -- знак
Антонена Арто, в ушах -- не смолкли еще "Ionisations"74 Эдгара Вареза, а в
глазах -- Пикассо (но сам я, кажется, Мондриан, как мне сказали).
меня Кревель.
n'arretera-t-elle done pas de secouer 1'arbre a sanglots?"76
жалуется".
наскучавшись так, что впору удавиться, не остается ничего больше, кроме как
открыть книгу на Девяносто шестой странице и завести разговор с автором, в
то время как рядом со столиками толкуют об Алжире, Аденауэре, о Мижану
Бардо, Ги Требере, Сидни Беше, Мишеле Бюторе, Набокове, Цзао Вуки, Луисоне
Бобе, а У меня на родине молодые ребята говорят о... о чем же говорят
молодые ребята у меня на родине? А вот и не знаю, так далеко меня занесло,
но, конечно, не говорят Уже о Спилимберго, не говорят уже о Хусто Суаресе,
не говорят о Тибуроне де Килья, не говорят о Бонини, не говорят о Легисамо.
И это естественно. Загвоздка в том, что естественное и действительное
почему-то вдруг становятся врагами, приходит время -- и естественное
начинает звучать страшной фальшью, а действительное двадцатилетних и
действительное сорокалетних начинают отталкивать друг друга локтями, и в
каждом локте -- бритва, вспарывающая на тебе одежду. Я открываю новые миры,
существующие одновременно и такие чуждые друг другу, что с каждым разом все
больше подозреваю: худшая из иллюзий -- думать, будто можно находиться в
согласии. К чему стремиться быть вездесущим, к чему сражаться со временем? Я
тоже читаю Натали Саррот и тоже смотрю на фотографию женатого Ги Требера, но
все это как бы происходит со мной, меж тем как то, что я делаю по
собственной воле и решению, как бы идет из прошлого. В библиотеке своей
собственной рукой я беру с полки Кревеля, беру Роберто Арльта, беру Жарри.
Меня захватывает сегодняшний день, но смотрю я на него из вчера (я сказал --
захватывает?) -- получается так, будто для меня прошлое становится
настоящим, а настоящее -- странным и путаным будущим, в котором молодые