там, правда, просек многовато, в лесу, но вы берите все время к северу и
доберетесь до "Кукова" ровно за двенадцать минут. Мимо не проедете.
к заключению, что "брать на север", да в сущности и само слово "север", --
ничего ему не говорят. Он также не мог уяснить, что понудило его --
разумного человека -- послушаться случайно подвернувшегося болтуна вместо
того, чтобы твердо следовать педантично точным указаниям, которые друг его,
Александр Петрович Кукольников (известный здесь как Ал Кук), прислал ему
вместе с приглашением провести лето в его большом и гостеприимном поместье.
Наш неудачливый водитель заблудился к этому времени слишком основательно,
чтобы суметь вернуться на автостраду, а поскольку он не обладал значительным
опытом маневрирования на узких, ухабистых дорогах со рвами и чуть ли не
оврагами по обеим сторонам, колебания Пнина и его попытки нащупать
правильный путь и приняли те причудливые визуальные формы, за которыми
зритель, расположась на дозорной вышке, мог бы следить сострадающим оком;
впрочем, на этих заброшенных и безжизненных высотах не было ни единой живой
души за исключением муравья (а у того своих забот хватало), сумевшего за
несколько часов дурацкого усердия каким-то образом достигнуть верхней
площадки и балюстрады (его "автострады") и понемногу впадавшего в такое же
самое состояние озабоченности и тревоги, что и нелепый игрушечный
автомобиль, двигавшийся внизу. Ветер утих. Море древесных вершин под бледным
небом никакой, казалось, жизни не вмещало. Однако хлопнул ружейный выстрел,
взвился в небо сучок. Плотно пригнанные верхушки ветвей в той части иначе
бездвижного леса заколебались в спадающей череде встряхиваний и скачков,
свинговый ритм прошел от дерева к дереву и все опять успокоилось. Другая
минута прошла, и тогда совершилось все сразу: муравей отыскал балясину,
ведущую на крышу башни, и полез по ней с обновленным усердием, вспыхнуло
солнце, и Пнин, уже достигший пределов отчаяния, вдруг очутился на мощенной
дороге со ржавым, но все блестящим указателем, направляющим путника "К
Соснам".
2
старообрядцев, самоучки, мецената и филантропа, -- знаменитого Кукольникова,
которого дважды сажали при последнем царе в довольно уютную крепость за
денежную поддержку эсеровских групп (по преимуществу террористических), а
при Ленине умертвили (после почти недели средневековых пыток в советском
застенке) как "агента империализма". Семья его в 1925 году добралась через
Харбин до Америки, и молодой Кук, благодаря спокойному упорству,
практической сметке и некоторым научным навыкам, достиг высокого и
обеспеченного положения в огромном химическом концерне. Добродушный, очень
замкнутый, плотного сложения человек с большим недвижным лицом, стянутым
посередке маленьким аккуратным пенсне, он казался тем, кем и был --
администратором, масоном, игроком в гольф, человеком преуспевающим и
осторожным. Он говорил на бесцветном, замечательно правильном английском
языке с еле заметным славянским акцентом и был чудесным хозяином --
молчаливой разновидности -- с мерцающими глазами и хайболом в каждой руке; и
только лишь когда кое-кто из русских друзей, самых давних и близких,
засиживался у него заполночь, Александр Петрович затевал вдруг разговоры о
Боге, о Лермонтове, о Свободе, обнаруживая наследственную черту
опрометчивого идеализма, способную немало смутить подслушивающего марксиста.
Чарльза Дж. Маршалла, изобретателя, -- и поскольку никто не сумел бы
вообразить Александра и Сюзан иначе, как в окружении большой и здоровой
семьи, меня и иных привязанных к ним людей поразило известие, что вследствие
операции Сюзан навек осталась бездетной. Они еще были молоды и любили друг
дружку со старомодными простотою и цельностью, весьма утешительными для
глаз, и, не имея возможности населить свое поместье детьми и внуками,
собирали летом каждого четного года престарелых русских (так сказать, отцов
и дядей Кука); а по нечетным приглашали "американцев" -- то-есть деловых
знакомых Александра или друзей и родичей Сюзан.
-- либералы и интеллигенты, покинувшие Россию в начале 20-х, толпами
слонялись по дому. Их можно было обнаружить во всяком пятнышке крапчатой
тени, -- сидящими на деревенских скамьях, беседуя об эмигрантских писателях:
Алпатове, Бунине, Сирине; лежащими в качающихся гамаках с воскресным номером
русской газеты поверх лица (традиционная защита от мух); пьющими на веранде
чай с вареньем; бродящими по лесу в раздумьях о съедобности местных поганок.
господин, и маленький, возбудимый, заикающийся граф Федор Никитич Порошин --
оба были около 20 года членами одного из тех героических Краевых
правительств, что создавались в русской глуши горстками демократов для
отпора диктатуре большевиков, -- прогуливались в сосновых аллеях, обсуждая
тактику, которую надлежало принять на ближайшем объединенном заседании
Комитета Свободной России (основанного ими в Нью-Йорке) с иной
антикоммунистической организацией, помоложе. Из беседки доносились
приглушенные белой акацией обрывки жаркого спора между профессором
Болотовым, преподававшим историю философии, и профессором Шато,
преподававшим философию истории: "Реальность -- это долговременность!" --
бухал один из голосов, Болотова; -- "Никак нет! -- восклицал другой. --
Мыльный пузырь так же реален, как зуб ископаемого!"
столетия, были, сравнительно с прочими, юноши. Другие мужчины в большинстве
уже перевалили за шестьдесят и устало тащились дальше. Напротив, некоторым
дамам, графине Порошиной, например, и мадам Болотовой было всего лишь под
пятьдесят и, благодаря гигиенической атмосфере Нового Света, они не только
сохранили, но и усовершенствовали свою привлекательность. Кое-кто из
родителей привозил с собою детей -- здоровых, рослых, вялых, трудных
американских детей студенческого возраста, не чувствующих Природы, не
владеющих русским и не имеющих ни малейшего интереса к тонкостям
родительского происхождения и прошлого. Казалось, что они пребывали в
"Соснах" в телесной или духовной плоскости, нигде не пересекавшей ту, в
которой обитали их родители: временами переходя из своего мира в наш сквозь
некое межпространственное мерцание, отвечая резкостью на добродушную русскую
шутку или участливый совет, и вновь расточаясь в воздухе, всегда отчужденные
(так что родителям начинало казаться, будто они дали жизнь поколению эльфов)
и предпочитавшие любой купленный в Онкведо продукт - любую консервную банку
- восхитительной русской снеди, которой Куки потчевали гостей на
продолжительных, громогласных обедах, задаваемых на крытой веранде. С
великой печалью говорил Порошин о своих детях (второкурсниках Игоре и
Ольге): "Мои близнецы повергают меня в отчаяние. Когда я встречаюсь с ними
-- за обедом или завтраком -- и пытаюсь им рассказать об интереснейших,
увлекательнеших вещах, скажем, о выборном самоуправлении на русском Крайнем
Севере в семнадцатом веке или, к примеру, что-то из истории первых
медицинских школ в России, -- есть, кстати, превосходная монография
Чистовича об этом, изданная в 1883 году, -- они попросту разбегаются по
своим комнатам и включают там радио". Эти молодые люди были в "Соснах" и тем
летом, когда туда пригласили Пнина. Они, впрочем, оставались невидимы и
страшно скучали бы в этой глуши, не закатись сюда на уик-энд из Бостона
поклонник Ольги в импозантном автомобиле, университетский молодой человек,
фамилии которого никто, похоже, толком не знал, и не найди Игорь подружки в
Нине, дочери Болотовых, статной растрепе с египетскими глазами и смуглыми
конечностями, обучавшейся в нью-йоркской балетной школе.
простых, такая живая, словно лет ей было десятка на два меньше. Радостно
было смотреть, как она стоит на заднем крыльце и обозревает цыплят, --
уперев руки в боки, облегаемые вислыми домодельными шортами, одетая в
подобающую почтенной матроне кофту, украшенную фальшивыми бриллиантами. Она
нянчила Александра и его брата еще в Харбине, когда те были детьми, а ныне
ей помогал по дому муж, спокойный и мрачный старый казак, у которого
главными в жизни страстями были: переплетное дело (самостоятельно освоенный
и почти патологический процесс, коему он норовил подвергнуть всякий
подвернувшийся под руку старый каталог или сенсационный журнальчик),
приготовление наливок и истребление мелкого лесного зверья.
молодости, -- в начале двадцатых оба учились в Пражском университете; он
хорошо знал и Болотовых, в последний раз виденных им в 1949 году, когда он
приветствовал их речью на торжественном обеде, устроенном в "Барбизон-Плаза"
Ассоциацией русских ученых-эмигрантов по случаю приезда Болотовых из
Франции. Лично меня никогда особенно не привлекали ни сам Болотов, ни его
философские труды, в которых темное так удивительно сочетается с
тривиальным; у него, может статься, целая гора достижений, но состоит эта
гора из плоскостей; мне, впрочем, всегда была по душе Варвара, пышная и
веселая жена потрепанного философа. До первого приезда в "Сосны" в 1951 году
ей ни разу не довелось видеть природу Новой Англии. Тутошние березы и
черника так ее заморочили, что в ее разумении Онкведское озеро расположилось
на одной широте не с Охридским, скажем, озером на Балканах (самое для него
место), но с Онежским, что на севере России, -- там провела она первые свои
пятнадцать летних сезонов, прежде чем бежать от большевиков в Западную
Европу вместе с теткой, Лидией Виноградовой, известной феминисткой и
общественной деятельницей. В результате, колибри в пробном полете или
катальпа в цвету произвели на Варвару впечатление неестественного и
экзотического видения. Огромные дикобразы, приходившие грызть лакомые,
душистые бревна старого дома, или грациозные, жутковатые скунсики,
воровавшие на заднем дворе молоко у кошек, казались ей баснословнее картинок
старинного бестиария. Ее чаровало и ставило в тупик множество растений и