Чтение 19–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

роскошный особняк" я наметил себе в ближайший срок - во вторник. Понедельник
приберёг для преодоления гордыни.

Пришлось, однако, в этот день общаться с гостями из ФБР.

35. Я знаю ничего!

Одного из них, Кливленда Овербая, я знал давно, с начальных недель
"обретения свободы". Приходил он тогда тоже не один и задавал каверзные
вопросы, а спутник записывал мои ответы.

Они пытались выяснить - почему же всё-таки я покинул родину, ежели всё
у меня было там именно так, как показано в анкетах. Я ответил как положено:
Девальвация духа! Почему же тогда приехали в Америку? - удивился Кливленд. А
потому, ответил я, что это - единственное место, где можно освободиться от
родины и других дурных привычек. Сентиментальности и курения.

Кливленд Овербай мне нравился, поскольку быструю речь я тогда понимал
нелегко, а он задавал вопросы медленно.

На третий день я сделал обобщающее заявление: Я не шпион и прибыл в
Штаты не по заданию ГеБе, а по собственному почину. Услышав слово "ГеБе",
писец, не-Кливленд, расплылся в блаженной улыбке: А были ли контакты с этим,
как же это выразились - с ГеБе?

Конечно, были, удивился я.

На следующее утро помимо Кливленда объявились уже два не-Кливленда.
Допрашивали долго, хотя напоминали, что избранный ими жанр называется
"беседой за чаем". Которым жена поила нас щедро.

Вторая чашка оказалась чересчур горячей, и новый не-Кливленд осторожно
опустил её на стол, подул на неё и задал мне вопрос, ради которого пришёл: А
дали ли мне в ГеБе поручение?

Я задумался и решил сознаться, ибо. Я знал, что враждующие разведки
щеголяют широким диапазоном принципов, то есть безнравственностью, - и
поэтому протокол моего диалога с Абасовым вполне мог прибыть в Штаты до меня
самого. Кроме протокола от Абасова я подумал ещё о Евангелии от Матфея:
"Нету ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не стало бы
явным".

Посмотрев агентам в глаза, я объявил, что начальник контрразведки
поручил мне жить тут как я и живу. Среди родного народа. В осмысленной о нём
заботе.

После некоторого молчания Кливленд рассмеялся, попрощался и сказал, что
у него четверо детей, а сам он увлекается дзен-буддизмом. Почему,
собственно, ему и приходится иногда мыслить, а иногда - просто быть.

После избрании меня председателем Землячества он навещал меня уже
только по праздникам. И без спутников. Пил чай, рассуждал о технике
медитации и задавал вопросы о новоприбывших петхаинцах.

Я сознавал, что чаепитие со мной входит в его обязанности - и не
возражал, поскольку у него было четверо детей. К тому же информацию, которую
я поставлял ему, приходилось измышлять. А это меня забавляло.

Кливленд, конечно, догадывался об этом, но уважал меня и всё записывал.

Про Занзибара Атанелова, например, я рассказал, что он отличается
феноменальной стыдливостью в присутствии участниц своих ночных фантазий. Как
многим петхаинским мужикам, ему кажется, будто к восходу солнца содержание
его снов становится известным каждой воображённой им сексуальной партнёрше.

В свою очередь, Кливленд Овербай забавлял меня рассказами о дзене. Дзен
восхищал меня по великолепной причине: он отвергает скоропортящийся мир
ясных идей и орудует парадоксами. Непостижимыми, как бесхитростное
существование. Но вышибающими человека из его обычного состояния транса.

-- Вот, скажем, искусство чаепития, -- говорил мне Кливленд. -- Знаешь
ли - как описывал его Учитель Рикью?

Я не знал. Это искусство, сказал этот Рикью, поражает простотой и
состоит из умения кипятить воду, заваривать в ней чай и пить его!

А что такое молчание? Я не знал и этого. Молчание есть высшая форма
красноречия и откровения.

Это мне понравилось настолько, что, если бы Кливленд не прекратил вдруг
своих визитов, я перестал бы подкармливать его даже художественной
информацией, которую он из меня вытягивал. Вместо него приходили уже другие.
Не-Кливленды.

Приходили ради проформы, поскольку в их обществе свою словоохотливость
я ограничивал пусть и самым глубокомысленным, но и самым коротким из
признаний: "I know nothing!" И на всякий случай переводил на русский: "Я
знаю ничего!" Они меня не вдохновляли, а Кливленд перестал приходить по той
причине, что, несмотря на любовь к дзену, стал, подобно Абасову, крупным
начальником - по всем эмигрантам во всей Америке. И, подобно Абасову же,
перебрался в столицу.

36. Временам одиночек нет возврата нигде

Пришёл он один только раз, в понедельник. Накануне намеченного мною
похода в особняк Нателы Элигуловой. Пришёл - и сразу же заговорил именно о
ней. Не дожидаясь чая и не дав мне времени привыкнуть к его полинявшей в
столице внешности. Исчезли даже волосы на черепе. Зато в осанке его
появилась бодрость, ибо в Вашингтоне не признают права на печаль или
поражения.

Пришёл и сразу же заявил, что разговор предстоит серьёзней, чем бывало.
Иначе бы он не приехал в Нью-Йорк лично. Просил отвечать без художеств, то
есть - как гражданин. Не как поэт или мыслитель. Тем более что, добавил он,
Нателой заинтересовались "важные люди в системе". Так и выразился: "в
системе". Словно хотел внушить мне, что вне её, вне системы, нынче
существовать неприлично и что временам одиночек нет возврата нигде.

"Важных людей в системе" интересовали вопросы, на которые я ответов не
имел.

Знала ли Натела кого-нибудь из американцев до эмиграции?

Могли ли петхаинцы до её приезда осуществлять связь между нею и
Мистером Пэнном из Торговой Палаты Квинса? А также сенатором Холперном, то
есть Гальпериным, приславшим ей, оказывается, цветы на адрес синагоги?

Возможно ли, что Бретская библия существует в двух экземплярах, и если
да, то каким образом один из них мог оказаться в Израиле?

Правда ли, что, подобно своей матери, Натела принадлежит к тайной
кавказской секте, которая чтит камень в качестве символа неизменяемости и
телесности мира, а также верит, будто человеческий дух возникает из
раскрошенного в пыль камня?

И правда ли ещё, что помимо наследственного камушка на шее Натела
привезла из Петхаина груду старых окатышей - как делали то в древности
уходящие в кочевье племенные вожди, которые боялись исчезновения своего
народа?

Можно ли допустить, будто отец Элигуловой покончил самоубийством не
из-за любви к супруге, а в результате приступа чёрной меланхолии? И можно ли
поэтому предположить, что Натела уйдёт из жизни в качестве жертвы такого же
приступа?

И наконец: если вдруг объявить, что она ушла из жизни именно по этой
причине, - станет ли в этом кто-нибудь сомневаться?

Эти вопросы возбудили меня и породили много подозрений. Ответов,
однако, я не имел. Так и сказал Кливленду, без художеств. Но он не
огорчился. Смысл его визита заключался, видимо, не в том, чтобы услышать мои
ответы на его вопросы, но в том, чтобы подсказать мне свои ответы. На те из
моих вопросов, которым суждено было скоро возникнуть. Эту догадку мне
подсказал тот единственный из его вопросов, на который я всё-таки сумел
ответить. И который Кливленд задал мне с видом человека, давно уже этим
ответом располагающего.

Прежде, чем задать его, он протянул мне большую фотографию, в левом
углу которой стояла дата трёхдневной давности. Это был, видимо, кадр из
видеоплёнки.

На фоне центральной нью-йоркской библиотеки импозантный мужчина жевал
со страдальческой улыбкой проткнутую сосиской булочку. Поначалу мне
показалось, что мужчина сочувствует булочке, но, присмотревшись, я пришёл к
выводу, что страдание в его взгляде порождено более предметным переживанием:
либо приступом гастрита, либо мыслью о неотвязном венерическом недуге.

-- Абасов? -- сказал Кливленд и сам же кивнул головой.

Готовность, с которой я опознал генерала, ввела Кливленда в
заблуждение. Он вдруг предложил мне завтра же наведаться в роскошный особняк
и выкрасть у Нателы дневник.

-- Выкрасть дневник? -- не поверил я.

-- Или увести хозяйку из дому, -- ответил не-Кливленд. -- В этом случае
мы позаботились бы о дневнике сами...

-- Почему?! -- вскрикнул я.

-- Ну, а кто ещё? -- не понял он.

-- Почему, говорю, вы сочли возможным предложить мне такое?!

Теперь уже не-Кливленд передал взглядом вопрос Кливленду, но тот не
ответил. Ответа, впрочем, я и не ждал. Он был мне ясен: Овербая ввела в
заблуждение готовность, с которой я опознал Абасова, хотя с тою же
готовностью я опознал бы и Кливленда для Абасова. Они стоили друг друга, ибо
оба заподозрили меня в том, будто я способен быть не только гражданином, но
и патриотом.