Чтение 19–й страницы книги ~Тошнота~

звуки, оттенки каждого дня, даже мысли, не высказанные вслух,
-- мы все удерживали при себе, и все оставалось живым; мы
продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем.
Никаких воспоминаний: беспощадная, палящая любовь -- ни тени,
ни уголка, где укрыться, куда отступить. Три года,
спрессованные воедино, составляли наше сегодня. Потому-то мы и
расстались: у нас не хватило сил выносить дальше такое бремя. А
потом, когда Анни сразу, без раздумий, бросила меня, три года
рухнули в прошлое. Я даже не страдал, я был опустошен. Потом
время потекло дальше, и пустота стала разрастаться. Потом в
Сайгоне, когда я решил вернуться во Францию, все, что еще
сохранялось от прошлого -- чужеземные лица, площади, набережные
длинных рек, -- все кануло в небытие. И теперь мое прошлое --
громадный провал. А мое настоящее -- вот эта официантка в
черной блузке, замечтавшаяся у прилавка, вот этот человек. Все,
что я знаю о своей жизни, мне кажется, я вычитал из книг.
Дворцы Бенареса, терраса Прокаженного короля, храмы Явы с их
огромными разрушенными лестницами, когда-то на мгновение
отразившись в моих глазах, остались там, на прежнем своем
месте. Трамвай, проходящий по вечерам мимо отеля "Прентания",
не уносит ведь на своих стеклах отражения неоновых вывесок --
на мгновение вспыхнув, он уходит прочь с темными стеклами.

А человек неотступно меня разглядывает -- это начинает
меня раздражать. Такой коротышка и еще важничает. Официантка
наконец решается его обслужить. Она лениво тянет свою громадную
черную руку, достает бутылку и приносит ее вместе со стаканом.

-- Пожалуйста, мсье.

-- Мсье Ахилл, -- учтиво сообщает он.

Она, не отвечая, наливает ему спиртное. Вдруг он быстро
отдергивает палец, который прижимал к носу, и кладет обе ладони
на стол. Он откинул голову назад, глаза его блестят.

-- Бедная девушка, -- холодно произносит он.

Служанка вздрагивает, я тоже; он сказал это непередаваемым
тоном, с удивлением, что ли, -- словно произнес эти слова не
он, а кто-то другой. Нам всем троим неловко.

Первой оправилась от смущения толстуха официантка: она
лишена воображения. Она с достоинством мерит взглядом мсье
Ахилла -- она прекрасно сознает, что может одной рукой схватить
его за шиворот и выкинуть вон.

-- Почему это я бедная?

Он мнется. В замешательстве смотрит на нее, потом начинает
смеяться. По лицу его разбежались бесчисленные морщинки, он
легко вертит кистями рук.

-- Обиделась. Да я просто так сказал: "бедная девушка", к
слову пришлось. Я ничего не имел в виду.

Но официантка поворачивается к нему спиной и уходит за
стойку -- она всерьез обижена. Он снова смеется:

-- Ха-ха-ха! Да у меня просто вырвалось. Ну что поделаешь?
Неужели рассердилась? Рассердилась, -- констатирует он, словно
бы обращаясь ко мне.

Я отворачиваюсь. Он приподнял свой стакан, но пить не
собирается -- он удивленно и смущенно щурит глаза. Можно
подумать, он пытается что-то вспомнить. Служанка села за кассу
и занялась рукоделием. Все снова смолкло, но это уже не прежняя
тишина. Вот и дождь -- он легонько стучит по матовым стеклам;
если на улице еще остались дети в карнавальных костюмах,
картонные маски размокнут и полиняют.

Служанка зажигает свет -- еще только два часа, но небо
совсем почернело, в такой темноте шить невозможно. Мягкий свет;
люди сидят по домам, они, конечно, тоже зажгли лампы. Они
читают или смотрят в окно на небо. Для них... для них все
иначе. Они состарились по-другому. Они живут среди завещанного
добра, среди подарков, и каждый предмет их обстановки --
воспоминание. Каминные часы, медали, портреты, ракушки,
пресс-папье, ширмы, шали. Их шкафы битком набиты бутылками,
отрезами, старой одеждой, газетами -- они сохранили все.
Прошлое -- это роскошь собственника.

А где бы я стал хранить свое прошлое? Прошлое в карман не
положишь, надо иметь дом, где его разместить. У меня есть
только мое тело, одинокий человек со своим одиноким телом не
может удержать воспоминания, они проходят сквозь него. Я не
имею права жаловаться: я хотел одного -- быть свободным.

Маленький человек ерзает и вздыхает. Он совсем съежился в
своем пальто, но время от времени выпрямляется, обретая
человеческий облик. У него тоже нет прошлого. Если хорошенько
поискать, можно, конечно, найти у родственников, которые с ним
больше не встречаются, фотографию какой-нибудь свадьбы, на
которой он присутствует в крахмальном воротничке, рубашке с
пластроном и с торчащими молодыми усиками. От меня, наверно, не
осталось и этого.

Вот он опять на меня смотрит. Сейчас он со мной заговорит,
я весь ощетинился. Никакой симпатии мы друг к другу не
чувствуем -- просто мы похожи, в этом все дело. Он одинок, как
я, но глубже погряз в одиночестве. Вероятно, он ждет твоей
Тошноты или чего-нибудь в этом роде. Стало быть, теперь уже
есть люди, которые меня узнают: поглядев на меня, они думают:
"Этот из наших". Ну так в чем дело? Чего ему надо? Он должен
понимать: помочь мы ничем друг другу не можем. Люди семейные
сидят по домам посреди своих воспоминаний. А мы, два
беспамятных обломка, -- здесь. Если он сейчас встанет и
обратится ко мне, я взорвусь.

Дверь с шумом распахивается -- это доктор Роже.

-- Приветствую всех.

Он входит, свирепый, подозрительный, покачиваясь на своих
длинных ногах, с трудом выдерживающих груз его тела. Я часто
вижу доктора по воскресеньям в пивной "Везелиз", но он " не
знает. Он сложен, как отставные тренеры Жуэнвиля: бицепсы
толщиной с ляжку, объем груди сто десять, а ноги хлипкие.

-- Жанна, Жанна, крошка моя.

Он семенит к вешалке, чтобы повесить на крючок широкополую
фетровую шляпу. Служанка сложила рукоделия и не спеша, сонно
идет к доктору, чтобы высвободить его из его плаща.

-- Что будете пить, доктор?

Он с важностью воззрился на нее. Вот что я называю
красивой мужской головой. Потрепанное, изборожденное жизнью и
страстями лицо. Но доктор понял суть жизни, обуздал свои
страсти.

-- Я и сам не знаю, чего я хочу, -- говорит он густым
голосом.

Он рухнул на скамью напротив меня и отирает пот со лба.
Когда ему не надо удерживать равновесие, он чувствует себя
прекрасно. Глаза его внушают робость, большие глаза, черные и
властные.

-- Это будет... будет, будет, будет старый кальвадос, дитя
мое.

Служанка, не шевелясь, созерцает громадное, изрытое
морщинами лицо. Она задумалась. Маленький человечек поднял
голову и облегченно улыбается. И вправду, этот колосс -- наш
избавитель. На нас надвигалось что-то зловещее. А теперь я дышу
полной грудью -- мы среди людей.

-- Ну так что, где мой кальвадос?

Служанка вздрагивает и уходит. А доктор вытянул свои
толстые ручищи и сгреб в охапку столик. Мсье Ахилл счастлив --
он хотел бы привлечь внимание доктора. Но тщетно он болтает
ногами и подпрыгивает на скамье -- он так мал, что его не
слышно.

Служанка приносит кальвадос. Кивком она указывает доктору
на его соседа. Доктор Роже медленно разворачивается всем
корпусом: шея у него не гнется.

-- А, это ты, старое отребье, -- кричит он. -- Еще не
сдох? И вы впускаете эдакий сброд? -- обращается он к служанке.

Он глядит на человечка своим хищным взглядом. Прямой
взгляд, который все ставит на свои места.

-- Старый псих -- вот кто он такой.

Доктор Роже даже не дает себе труда показать, что шутит.
Он знает: старый псих не рассердится, он расплывется в улыбке.
Так и есть -- тот униженно улыбается. Старый псих расслабился,
он чувствует: его защитили от него самого, сегодня с ним ничего
не случится. И самое ужасное: я успокоился тоже. Так вот что со
мной такое -- я всего-навсего старый псих.

Доктор смеется, он бросает на меня призывный взгляд
сообщника; без сомнения, из-за моего роста -- да и рубашка у
меня чистая -- он готов пригласить меня участвовать в его
шутках.

Я не смеюсь и не отвечаю на его заигрывание -- тогда, не
переставая смеяться, он испытывает на мне устрашающий огонь
своих глаз. Несколько секунд мы неотрывно смотрим друг на
друга: прикидываясь близоруким, доктор меряет меня прищуренным
взглядом -- он обдумывает, к какому разряду меня отнести. К
разряду психов? Или к разряду проходимцев?