его живые теплые блики...
угли, в узких щелках его прищуренных от дыма глаз вспыхнули и погасли
оранжевые огоньки.
будем думать - что да как...
Виктора. Тот кивнул.
заговорила:
гряде Синих Холмов, на которые сырой ветер с Горькой Воды натянул сизые
тучи, беременные дождем...
было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было
просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать
мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и
смотреть, смотреть, смотреть...
озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие
кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и
тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным
ранее страхом - щемящим и сладким.
и все равно, что не был, потому что не видел его никто.
стада - сходились, чтобы кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно,
и Хижины медленно плыли в пустоте сквозь рои белых огней - мерцающих и
холодных - и смотреть на это хотелось без конца.
рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей
одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и,
наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой
и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну
никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз
покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно
и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!..
уговаривать, что не может он кормить Прорвочку, пробовал уже, не
получается, что все говорят: кормить должна Кошка, у всех так.
лень и неспособность к такому простому.
Прорвочку у Хромого на животе, уткнувшись ему под мышку, и Хромой дремал -
чутко, не шевелясь, боясь захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только
тихо рычал изредка, когда кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая
шаткие сваи.
Он подошел - сгорбившийся, дрожащий, постоял поодаль, прижимая к грязной
груди крепко сжатый ободранный кулак, заискивающе поморгал слезящимися
глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, присел неудобно и настороженно,
готовый при малейшем признаке неудовольствия Хромого отпрыгнуть и убежать.
Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет он замечать всякую дрянь!
уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком
Однорукого, теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был
он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий,
но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был
глуп, как щенок.
с поразительным проворством за мгновение до того, как станет опасно.
Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром промозглом
настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто ему
приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по вечерам
мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а где будет
ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка никто не ел. Может быть
потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой дрянью,
обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в редкие для
племени сытные дни.
смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно.
Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову,
разлепил брезгливые губы:
еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:
говори. Мне одинаково...
собственной наглости:
сделает?
беспредельном изумлении:
понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я
скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел
головой".
белизны в пальцах кулак:
Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...
слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа не будет. И
этого, в кулаке - тоже не будет.
- хромой. Не догонишь... - Но в голосе его, дрожащем, жалобном,
уверенности не было.
насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там копье, - пояснил
он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.
Щенка. Он дернулся было бежать - передумал, остался на месте, моргая
испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах,
придвинулся к Хромому, разжал потную ладонь:
на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так
сильно, что порвал кожу ногтями. Но кровью не пахло. Хромой вгляделся
внимательнее, осторожно дотронулся. Снял непонятое с трясущейся ладони
Щенка, поднес к глазам.
алый. Снаружи - темный, глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво пощупал
камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как озеро... Так
бывает?
искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:
он неприятно щекотал ухо, но Хромой, не выказав раздражения, не
отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву. И
дернулся вдруг, завизжал в бессловесном восторге, как детеныш, как
маленький. Как щенок. Потому, что в пальцах его вспыхнул теплым алым
сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.
бесконечной тоской полнились эти пустые и тусклые обычно глаза, в которых
дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня...
головой:
самого входа. Щенок сделал было неуверенный шаг следом - не посмел,
остановился, прижав кулаки к груди, рот его искривился в горькой обиде:
обманули...
слезами бессилия глаз. Но полог качнулся, и Хромой появился на мостках
вновь, прижимая к груди тяжелую скомканную шкуру. Не глядя на
Корнев Павел
Круз Андрей
Андреев Николай
Шилова Юлия
Акунин Борис
Афанасьев Роман