Чтение 19–й страницы книги ~Пиковый валет~

месячишка! Двадцать восемь дней всего! В мешке тысяч на тридцать меньше
будет, чем в январе или, допустим, в марте. Хорошо хоть двадцать третье
число. И ждать до конца месяца недолго, и подготовиться в аккурате времени
хватит. А чемоданы с поезда возвращать придется.

Большущая наметилась операция: одним махом все московские конфузы
покрыть.

* * * Назавтра, в первый день Крестопоклонной недели, Смоленку было не
узнать.

Будто ночью пронесся над площадью колдун Черномор, тряхнул широким
рукавом и сдул с лика земного всех грешных, нетрезвых, поющих да орущих,
смахнул сбитенщиков, пирожников и блинщиков, унес разноцветные флажки,
бумажные гирлянды и надувные шары, а оставил только пустые балаганы, только
черных ворон на замаслившемся от солнца снегу, только нищих на паперти
церкви Смоленской Богоматери.

В храме еще затемно отслужили утреню, и началось обстоятельное, чинное,
с прицелом на семь седмиц говение. Церковный староста уже трижды прошелся
средь говеющих, собирая подношения, и трижды унес в алтарь тяжелое от меди и
серебра блюдо, когда пожаловал наиглавнейший из прихожан, сам его
превосходительство Самсон Харитоныч Еропкин. Был он сегодня особенно
благостен: большое, студенистое лицо чисто вымыто, жидкие волосы расчесаны
на пробор, длинные бакенбарды смазаны маслом.

С четверть часа Самсон Харитоныч, встав прямо напротив Царских Врат,
клал земные поклоны и широко крестился. Вышел батюшка со свечой, помахал на
Еропкина кадилом, забормотал: "Господи, Владыко живота моего, очисти мя
грешного..." А следом подкатился и староста с пустым блюдом. Богомолец
поднялся с колен, отряхнул суконные полы шубы и положил старосте три
сотенных - такой уж у Самсона Харитоныча был заведен обычай для
Крестопоклонного понедельника.

Вышел щедрый человек на площадь, а нищие уж ждут. Руки тянут, блеют,
толкаются. Но Кузьма чуть кнутом качнул, и сразу толкотня закончилась.

Выстроились убогие в две шеренги, будто солдаты на смотру. Сплошь серая
сермяга да рванье, только по левую руку, по самой середке белеется что-то.

Самсон Харитоныч прищурил запухшие глазки, видит: стоит среди нищих
прекрасный собой отрок. Глаза у отрока большие, лазоревые. Лицо тонкое,
чистое. Золотые волосы острижены в кружок (ох, крику было - ни в какую не
соглашалась Мимочка локоны обрезать). Одет чудный юноша в одну белоснежную
рубаху - и ничего, не холодно ему (еще бы - под рубашкой тонкая фуфайка из
первосортной ангоры, да и нежный мимочкин бюст туго перетянут теплой
фланелькой). Порточки у него плисовые, лапти липовые, а онучи светлые,
незамаранные.

Раздавая копейки, Еропкин то и дело поглядывал на диковинного нищего, а
когда приблизился, протянул отроку не одну монетку, а две. Приказал:

- На-ка вот, помолись за меня.

Золотоволосый денег не взял. Поднял ясные очи к небу и говорит звонким
голоском:

- Мало даешь, раб Божий. Малой ценой от Матушки-Печальницы откупиться
хочешь. - Глянул он Самсон Харитонычу прямо в глаза, и почтенному человеку
не по себе стало - до того строг и немигающ был взгляд. - Вижу душу твою
грешную. На сердце у тебя пятно кровавое, а в нутре гниль. Почи-истить,
почи-стить надо, - пропел блаженный. - А не то изгниешь, изсмердишься.

Болит брюхо-то, Самсон, почечник-то корчит? От грязи это, почи-истить
надо.

Еропкин так и замер. А еще бы ему не замереть! Почки у него и в самом
деле ни к черту, а на левой груди имеется большое родимое пятно винного
цвета.

Сведения верные, от Егора Тишкина получены.

- Ты кто? - выдохнул его превосходительство с испугом.

Отрок не ответил. Снова возвел к небу синие очи, мелко зашевелил
губами.

- Юродивый это, кормилец, - услужливо подсказали Самсону Харитонычу с
обеих сторон. - Первый день он тут, батюшка. Невесть откуда взялся.

Заговаривается. Звать его Паисием. Давеча у него падучая приключилась,
изо рта пена полезла, а дух - райский. Божий человек.

- Ну на те рублевик, коли Божий человек. Отмоли грехи мои тяжкие.

Еропкин достал из портмоне бумажку, но блаженный снова не взял. Сказал
голосом тихим, проникновенным:

- Не мне давай. Мне не надо, меня Матерь Божья пропитает. Вот ему дай.
- И показал на старика-нищего, известного всему рынку безногого Зоську. -
Его вчера твой холоп обидел. Дай убогому, а я за тя Матушке помолюсь.

Зоська с готовностью подкатился на тележке, протянул корявую, огромную
лапищу. Еропкин брезгливо сунул в нее бумажку.

- Благослови тя Пресвятая Богородица, - звенящим голосом провозгласил
отрок, протянул к Еропкину тонкую руку. Тут-то и случилось чудо, о котором
еще долго вспоминали на Москве.

Невесть откуда на плечо юродивого слетел громадный ворон. В толпе нищих
так и ахнули. А когда разглядели, что на лапке у черной птицы золотое
кольцо, совсем стало тихо.

Еропкин стоял ни жив, ни мертв: толстые губы трясутся, глаза
выпучились.

Поднял было руку перекреститься, да не донес.

Из глаз блаженного потекли слезы.

- Жалко мне тебя, Самсон, - сказал, снимая с птичьей лапки кольцо и
протягивая Еропкину. - Бери, твое это. Не принимает твоего рублевика
Богородица, отдаривается. А ворона послала, потому что душа твоя черная.

Повернулся Божий человек и тихо побрел прочь.

- Стой! - крикнул Самсон Харитоныч, растерянно глядя на сверкающее
колечко. - Ты это, ты погоди! Кузьма! Бери в сани его! С собой возьмем!

Чернобородый верзила догнал мальчишку, взял за плечо.

- Поедем ко мне, слышь, как тебя, Паисий! - позвал Еропкин. - Поживи у
меня, отогрейся.

- Нельзя мне в чертоге каменном, - строго ответил отрок, обернувшись. -
Там душа слепнет. А ты, Самсон, вот что. Завтра, как утреню отпоют, приходи
к Иверской. Там буду. Мошну принеси с червонцами золотыми, да чтоб полная
была. Хочу за тебя снова Богородицу просить.

И ушел, провожаемый взглядами. На плече юродивого - черный ворон,
поклевывает плечо да хрипло грыкает.

(Звали ворона Валтасаром. Был он ученый, купленный вчера на Птичьем.
Умная птица нехитрый фокус усвоила быстро: Мими засовывала в плечевой шов
зернышки проса, Момус спускал Валтасара, и тот летел на белую рубаху -
сначала с пяти шагов, потом с пятнадцати, а после и с тридцати.) * * *
Пришел, паук. Пришел как миленький. И мошну принес. Ну мошну не мошну, но
кошель кожаный, увесистый Кузьма за хозяином нес.

За ночь, как и следовало ожидать, одолели благотворительного генерала
сомнения. Поди, Богоматерино колечко и на зуб попробовал, и даже кислотой
потравил. Не сомневайтесь, ваше кровососие, колечко отменное, старинной
работы.

Блаженный Паисий стоял в сторонке от часовни. Смирно стоял. На шее
чашка для подаяний. Как туда денежек накидают - пойдет и калекам раздаст.
Вокруг отрока, но на почтительном расстоянии толпа жаждущих чуда. После
вчерашнего прошел слух по церквам и папертям о чудесном знамении, о вороне с
златым перстнем в клюве (так уж в рассказах переиначилось).

Сегодня день выдался пасмурный и похолодало, но юродивый опять был в
одной белой рубашке, только горло суконочкой обмотано. На подошедшего
Еропкина не взглянул, не поздоровался.

Что ему такое сказал паук, с момусовой позиции было, конечно, не
слышно, но предположительно - что-нибудь скептическое. Задание у Мими было -
увести паучище с людного места. Хватит публичности, ни к чему это теперь.

Вот Божий человек повернулся, поманил за собой пузана и пошел вперед,
через площадь, держа курс прямиком на Момуса. Еропкин, поколебавшись,
двинулся за блаженным. Любопытствующие качнулись было следом, но
чернобородый янычар пару раз щелкнул кнутом, и зеваки отстали.

- Нет, не этому, в нем благости нету, - послышался хрустальный голосок
Мими, на миг задержавшейся подле увечного солдатика.

Возле скрюченного горбуна юродивый сказал:

- И не этому, у него душа сонная.

Зато перед Момусом, пристроившимся поодаль от других попрошаек, отрок
остановился, перекрестился, поклонился в ноги. Повелел Еропкину:

- Вот ей, горемычной, мошну отдай. Муж у ней преставился, детки малые
кушать просят. Ей дай. Богородица таких жалеет.

Момус забазарил пронзительным фальцетом из-под бабьего платка,
натянутого с подбородка чуть не на самый нос:

- Чего "отдай"? Чего "отдай"? Ты, малый, чей? Откуда про меня знаешь?

- Кто такая? - наклонился к вдове Еропкин.

- Зюзина я Марфа, батюшка, - сладким голосом пропел Момус. - Вдова
убогая.

Кормилец мой преставился. Семеро у меня, мал мала меньше. Дал бы ты мне
гривенничек, я бы им хлебушка купила.

Самсон Харитоныч шумно сопел, смотрел с подозрением.

- Ладно, Кузьма. Дай ей. Да смотри, чтоб Паисий не утек.

Чернобородый сунул Момусу кошель - не такой уж и тяжелый.

- Что это, батюшка? - испугалась вдовица.

- Ну? - обернулся Еропкин к блаженному, не отвечая. - Теперь чего?

Отрок забормотал непонятные слова. Бухнулся на колени, трижды ударился
лбом о булыжную мостовую. Приложил к камню ухо, будто к чему-то
прислушивался. Потом встал.

- Говорит Богоматерь, завтра чуть свет приходи в сад Нескучной. Рой
землю под старым дубом, что поназади беседки каменной. Там рой, где дуб
мохом порос. Будет тебе, раб Божий, ответ. - Юродивый тихо добавил. -
Приходи туда, Самсон. И я тож приду.

- Эн нет! - встрепенулся Еропкин. - Нашел дурака!Ты, братец, со мной