Чтение 19–й страницы книги ~Школа двойников~

время забыл об обиде.

-- Голый король был уверен, что ходит одетым. То есть он знал, что
бродить в неглиже -- неприлично, его просто ввели в заблуждение. А ты
знаешь, что торговать журналистской совестью нехорошо, и тем не менее
настаиваешь на своем праве делать это.

-- Ну Лизавета, ну теоретик, -- не выдержал Саша Маневич. От восхищения
он даже оторвался от игры в "Империю" -- познавательной компьютерной игрушки
для американских школьников среднего возраста, завоевавшей умы и сердца
сотрудников "Петербургских новостей". Корреспонденты и редакторы, в
большинстве своем люди с университетским образованием, увлеченно строили
империю и за зулуса Чаку, и за Джорджа Вашингтона, попутно небрежно
пролистывали незамысловатые рассказики об изобретении колеса или алфавита.
Саша слыл "имперским" асом, он как-то умудрился обустроить гигантскую
империю, причем довел свое государство до атомного оружия, не обременяя
подданных письменностью. Впрочем, ради интересного разговора он был готов
пожертвовать игрой. Савва заметил интерес, проявленный публикой в лице
Маневича к их с Лизаветой дискуссии, и решил дать отпор:

-- Теория суха и бесплодна. -- Савва постарался улыбнуться; так,
наверное, улыбался Савонарола. -- А если практически... Какие у тебя
претензии к репортажу? По-моему, вполне пристойная продукция.

-- То есть ты даже знаешь, о каком сюжете идет речь? Похвально. Я тебе
подскажу -- этот сюжет подходит для борделя, в который ты хочешь превратить
выпуск!

-- Почему для борделя?

-- Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные
журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе
заплатил?

-- Обидно слушать твои слова, да... -- Савва, когда не знал, что
сказать, часто переходил на кавказский акцент. -- Репортаж, да... Ты видел?
-- Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.

Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел
выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво:

-- Савва, ты мне друг... -- Саша спрятал глаза -- уставился на экран.

-- И что же с истиной? -- встрепенулся Савельев, который ждал от
товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. -- Что ты имеешь в
виду?! -- возмущенно вскричал он. -- На носу президентские выборы, зрители
должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!

-- Этот жанр называется иначе! -- взвилась Лизавета. -- Это панегирик!
Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы
набил тебе рот золотом.

-- Достойная форма оплаты, -- опять отвлекся от "Империи" Саша. --
Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное
пространство невместительное.

-- Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы
лица тянутся легко и быстро.

Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни --
серьезного и сосредоточенного.

-- Может, он мне и не платил.

-- Тогда ты клинический идиот!

Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем
дураком, и решился на полупризнание:

-- Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так
мало платят... И...

-- Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск
поганить.

-- Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!

-- Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена
журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на
такую унавоженную почву...

Савва -- вероятно, по молодости -- слегка балдел от красиво
составленных фраз. Было видно, что он судорожно ищет достойный ответ
Чемберлену в юбке.

-- Как излагает, как излагает! -- Саша Маневич всегда выбирал простоту
и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не
травмировали.

-- А ты-то... Катастрофа-неизбежна! Играешь -- и играй, -- огрызнулся
Савва.

Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли
"Катастрофа-неизбежна", потому что каждый второй репортаж Маневича
заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не
любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас,
когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма.

-- Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество,
про то, что вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, что я
снимаю про Зотова... -- Саша поглядел на Лизавету. -- Змей коварный! Еще и
соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. "Джинсовые" сюжеты у тебя
имеются! -- "Джинсой" на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. -- А
кроме тухлой "джинсы" -- ни шиша...

Зазвенел телефон. Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к
аппарату.

-- А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала... -- В кабинет
Маневича заглянула гримерша Марина. -- А я тебе названиваю по местному. Если
уж попросила позвонить -- сиди на месте.

Лизавета заметила два хищных взгляда -- Сашин и Cаввин, -- схватила
гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла
на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло:

-- Садись, садись...

Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько
раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не
сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было
самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу.
Рядом висел привезенный из Берлина плакат "Ревность" -- репродукция великого
творения Босха. Когда Лизавета приспособила его к стенке, Саша Маневич
одобрительно сказал: "Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность -- это
как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту
комнату". -- "Ревность -- вообще двигатель прогресса", -- предпочла тогда не
понять странный намек Лизавета.

Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала
его, а потом спросила:

-- Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла?

Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художественным
образованием, зачастую разбирались в искусстве -- будь то музыка или
живопись -- куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к
микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с
инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала
именно Марина: "Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает --
мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала!
А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились..."

-- Это немецкая работа, -- ответила Лизавета.

-- Сразу видно. -- Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее.
-- Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша
старшая от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы я
непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то?

Лизавета хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени
вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. "Ладно, сначала спрошу,
а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше", -- мысленно
утешила себя Лизавета, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле
гримершу.

Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая,
довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой -- видно, что
работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично
выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно --
джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки.

-- Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело... Ты с Леночкой
Кац у Новоситцева работала?

-- Работала... -- удивленно согласилась Марина.

-- До конца?

-- Нет, ее забрал продюсер. -- Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее
не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время
подпудривать и подмазывать. -- Это ведь он дурь с клипом придумал. Он
Леночку и в город взялся подвезти.

-- В какой город и с чего вдруг?

-- А почему ты спрашиваешь? -- неожиданно побледнела Маринка и
запричитала: -- Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала.
Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился,
скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке
отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу,
когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь,
это он Леночку...

-- Погоди, я еще ничего не знаю, -- перепугалась Лизавета, ей только
слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.

Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных -- в
особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер,
заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали
в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его
отыскать.

-- Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно
зачем... -- не унималась Марина.

-- Что значит -- непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки
трогал или что? Глазки ей строил? -- Лизавета поняла, что остановить поток