Чтение 19–й страницы книги ~Тихий американец~

произносят с большой буквы, как писали в старину на надгробных плитах, и
где каждое слово имеет для вас то же значение, какое оно имело для вашего
деда.

- Готово, приехали, - сказал я.

- Нет горючего?

- Его было вдоволь. Я залил полный бак, прежде чем выехать. Эти негодяи
в Тайнине его выцедили. Надо было проверить. На них это похоже - оставить
нам ровно столько бензина, чтобы мы смогли выехать за пределы их зоны.

- Что же теперь делать?

- Мы кое-как доберемся до следующей вышки. Будем надеяться, что нас там
выручат.

Но нам не повезло. Машина не дотянула до вышки метров тридцать и стала.
Мы подошли к подножию вышки, и я крикнул часовым по-французски, что мы -
друзья и поднимемся наверх. Мне вовсе не хотелось, чтобы меня застрелил
вьетминский часовой. Ответа не последовало; никто даже не выглянул. Я
спросил Пайла:

- У вас есть револьвер?

- Никогда не ношу.

- И я тоже.

Последние краски заката - зеленые и золотистые, как стебли риса, -
стекали через край плоской земли; на сером однотонном небе резко чернела
сторожевая вышка. Комендантский час почти настал. Я крикнул снова, и снова
никто не ответил.

- Вы не помните, сколько вышек мы проехали от последнего форта?

- Не обратил внимания.

- И я тоже. - До следующего форта было не меньше шести километров - час
ходьбы. Я крикнул в третий раз, и тишина снова была единственным ответом.

- Похоже на то, что там пусто, - заметил я. - Пожалуй, я влезу наверх и
погляжу.

Желтый флаг с красными полосами, выгоревшими и ставшими оранжевыми,
означал, что мы выехали с территории хоа-хао и находились на
правительственной территории. Паял спросил:

- Вам не кажется, что, если обождать, может подойти машина?

- Возможно; но они могут подойти первыми.

- А что, если вернуться и зажечь фары? Дать сигнал.

- Ради бога, не надо.

Было уже так темно, что я споткнулся, отыскивая лестницу. Что-то
хрустнуло у меня под ногой; казалось, звук понесся по рисовым полям, - кто
его слышит? Пайл потерял очертания и превратился в неясное пятно на краю
дороги.

Тьма в этих краях не спускается, а падает камнем.

- Постойте там, пока я вас не позову, - сказал я.

Уж не втянута ли лестница наверх? Нет, она стоит на месте - по ней
может подняться и враг, но для часовых это - единственный путь к спасению.
Я стал взбираться.

Как часто я читал, о чем думают люди в минуту страха: о боге, о семье,
о женщине. Я преклоняюсь перед их самообладанием. Я не думал ни о чем,
даже о люке над головой; в эти секунды я перестал существовать; я сам стал
воплощением страха. На верхушке лестницы я стукнулся головой - страх не
слышит, не видит и не считает ступенек. Потом голова моя поднялась над
земляным полом, - никто в меня не выстрелил, и страх прошел.

На полу стоял маленький керосиновый фонарь; двое людей, прислонившись к
стене, сидя, наблюдали за мной. Один из них держал автомат, другой -
винтовку, но оба они были перепуганы не меньше моего. С виду они были
похожи на школьников, но молодость вьетнамцев уходит так же внезапно, как
солнце: вот они мальчики, и сразу же - старики. Я был рад, что цвет кожи и
разрез глаз служат мне паспортом, - сейчас бы солдаты не выстрелили даже
со страха.

Я вылез из люка и заговорил, чтобы их успокоить, объясняя, что моя
машина стоит внизу: у меня вышло горючее. Может, они продадут мне
немножко, если оно у них есть... Оглядевшись, я понял, что это
маловероятно. В круглой комнате не было ничего, кроме ящика с патронами
для автомата, деревянной кроватки и двух висевших на гвозде ранцев. Два
котелка с остатками риса и палочками для еды говорили о том, что ели они
без аппетита.

- Хоть немного бензина, чтобы мы могли добраться до следующего форта, -
просил я.

Один из сидевших у стены солдат - тот, что был с винтовкой, - покачал
головой.

- Не то нам придется провести здесь ночь.

- C'est defendu [это запрещается (фр.)].

- Кем?

- Вы штатский.

- Никто не заставит меня сидеть на дороге и ждать, пока мне перережут
глотку.

- Вы француз?

Говорил только один из них. Другой сидел отвернувшись, глядя в
амбразуру. Ему не было видно ничего, кроме клочка неба величиной с
открытку; казалось, он что-то слушает, и я стал слушать тоже. Тишина была
полна звуков; шумы эти трудно было определить - легкий треск, скрип,
шорох, что-то вроде покашливания, шепот. Потом я услышал Пайла; вероятно,
он подошел к подножию лестницы.

- Все в порядке, Томас?

- Поднимитесь, - крикнул я в ответ. Пайл стал подниматься по лестнице,
и молчавший солдат шевельнул автоматом; не думаю, чтобы он понял хоть
слово из того, что мы говорили, - движение было непроизвольным. Парень
был, видимо, парализован страхом. Я прикрикнул на него тоном сержанта:
"Клади автомат!" - и произнес французское ругательство, которое, надеялся,
он поймет.

Он послушался, не раздумывая. Пайл поднялся на вышку.

- Нас пригласили провести ночь в этой крепости, - сообщил я.

- Отлично, - сказал Пайл. В голосе его звучало недоумение. - Разве
одному из этих болванов не следовало бы стоять на часах?

- Они не любят, чтобы в них стреляли. Жаль, что вы не захватили с собой
чего-нибудь покрепче лимонного сока.

- В следующий раз захвачу непременно.

- Впереди у нас долгая ночь. - Теперь, когда Пайл был со мной, я больше
не слышал никакого шума. Даже оба солдата как будто успокоились.

- Что будет, если на них нападут вьетминцы? - спросил Пайл.

- Они выстрелят разок и удерут. Вы читаете об этом каждое утро в
"Экстрем ориан". "Прошлой ночью один из постов к юго-западу от Сайгона был
временно захвачен вьетминцами".

- Неважная перспектива.

- Между нами и Сайгоном сорок таких вышек. Всегда можно рассчитывать,
что попадет не тебе, а соседу.

- Нам очень пригодились бы мои бутерброды, - произнес Пайл. - А
все-таки одному из этих парней следовало бы стоять на карауле.

- Он боится, что его подкараулит пуля. - Теперь, когда мы тоже
устроились на полу, вьетнамцы перестали так нервничать. Им можно было
посочувствовать: не легко двум плохо обученным солдатам сидеть ночь за
ночью, гадая о том, когда с поля к вышке подкрадутся вьетминцы. Я спросил
Пайла:

- Вы думаете, они знают, что сражаются за Демократию? Жаль, здесь нет
Йорка Гардинга: он бы им объяснил.

- Вечно вы издеваетесь над Йорком, - сказал Пайл.

- Я издеваюсь над всеми, кто тратит золотое время, расписывая то, чего
нет, - абстрактные фетиши.

- Для него они не абстракция. А разве вы ни во что не верите? В бога,
например.

- У меня нет оснований верить в бога. А у вас?

- Есть. Я принадлежу к унитарной церкви.

- Скольким сотням миллионов богов поклоняются люди? Ведь даже набожный
католик верит в совершенно разных богов, когда он напуган, когда счастлив
или когда голоден.

- Может, если бог есть, он так велик, что каждый видит его по-своему.

- Как большого Будду в Бангкоке, - сказал я. - Его не увидишь всего
целиком. Но он хотя бы никуда не лезет.

- Вы просто хотите казаться бесчувственным. Верите же вы во что-нибудь?
Никто не может жить без веры.

- Конечно, я ведь не берклианец [Беркли Джордж (1684-1753) - английский
философ-идеалист; утверждал, что окружающие предметы не существуют
объективно, независимо от человека; реальны только ощущения]. Я верю, что
опираюсь об стену. Верю, что там лежит автомат.

- Я говорю не об этом.

- Я даже верю в то, что пишу, а это куда больше того, что может сказать
большинство ваших корреспондентов.

- Хотите сигарету?

- Я не курю ничего... кроме опиума. Угостите часовых. Нам лучше с ними
ладить. - Пайл встал, дал им закурить и вернулся. Я сказал: - Хотел бы я,
чтобы эти сигареты имели символическое значение, как хлеб-соль.

- Вы им не доверяете?

- Ни один французский офицер не рискнул бы провести ночь в такой вышке
наедине с двумя перепуганными насмерть часовыми. Были случаи, когда целые
взводы выдавали своих офицеров. Иногда вьетминцам больше помогает рупор,
чем противотанковое ружье. Я не виню этих солдат. Они ведь тоже ни во что
не верят. Вы и ваши единомышленники пытаетесь вести войну руками людей,
которых она вовсе не увлекает.

- Они не хотят коммунизма.