Чтение 19–й страницы книги ~Красная земля Испании~

Девять лет не выступал Луис Мигель. Он сошел после "Кровавого лета". Он
выступил этой весной на "Виста Аллегре", чтобы отдать весь сбор в фонд
помощи пострадавшим от землетрясения в Перу. Он выступал "мано-мано",
вдвоем с Бьенвенида, и он великолепно сражался с тремя быками вместо двух
и получил "два"

уха, и все газеты писали об этом бое как о чуде.

- Знаешь, - сказал он, - тореро проходит интересный путь - от
романтической первой любви через бесшабашные увлечения, ненужные и
смешные, - но если он настоящий тореро, он возвращается к самому началу,
как поумневший шалопай к своей первой любви... Самой романтической и
чистой.

Ночью в баре "Алемания", в центре Мадрида, там, где всегда собираются
импресарио и тореро, один очень известный тореро, отхлебывая белое пиво из
тяжелой кружки и заедая его соленой ветчиной - красно-бурым, терпким
хамоном, - сказал мне:

- Знаешь, я, как и все мы, очень люблю Папу и его книги. Он только в
одном неправ: он писал, что коммунисты против корриды. Папа ошибся в этом,
потому что я сам красный. Мы не против корриды, только мы за красивую
корриду, которая всегда искусство... Разве нет? Или ты тоже считаешь
корриду убийством быков? - Он нахмурился. - Говорят, нас ругал за корриду
такой хороший коммунист, каким был Маяковский?

- Он писал о мексиканской корриде, - сказал я, и мы оба засмеялись, и
тореро, допив пиво, встал.

- В Мексике не коррида, а развлечение, - сказал он, - разве можно
смотреть корриду в Мексике? Там плохие репродукции с Гойи, а не коррида.
Настоящая коррида - это искусство, но это и бой, в котором победит тот,
кто смелее, спокойней и у кого крепче нервы. Кому же тогда победить, как
не нам? Ты меня понял?

Я понял. Я его очень хорошо понял.

* * *

С утра уехал в Толедо. Весь день бродил по этому поразительному городу,
который одни считают античной столицей Кастилии, другие - самым красивым
городом Европы, третьи - самым трагичным городом мира - хотя бы потому,
что здесь жил великий изгнанник Эль Греко, потерявший родину, и нашедший
ее в Толедо, и снова потерявший. В нем, в Доменико Теотокопулесе,
принявшем имя Эль Греко, рожденном на Крите, прошедшем через Грецию,
Италию и Францию в Испанию, в нем - величие и трагизм художника,
посвятившего себя служению правде. Он знал правду, и он служил только ей,
святой правде, но, чтобы делать это, он был обязан стать другом и
"приписным живописцем" инквизиции. От него отшатнулись друзья, о нем
брезгливо говорили те, которые дерзали - на словах, да и то шепотом - не
соглашаться с инквизиторами; а он, сжав зубы, молча и сосредоточенно
работал.

Неосторожное слово, сказанное в сердцах, могло принести гибель не ему -
гений не боится смерти, - могло пострадать его искусство.

Маленький домик Эль Греко стоит в центре еврейского квартала,
неподалеку от улицы Леви, на узенькой - если раздвинуть руки, то упрешься
в стены домов - улочке.

...Я шел мимо храма Сан-Себастьяна на Пласа де Сан-Киприано. Мощеные
узенькие улицы, типичные для Ла-Манчи, ведут тебя к дворцу Хуэнсалида,
убежищу Карла V.

Вокруг меня была история. Она жила в красно-желтых стенах храма Мадре
де Диос, где сейчас доминиканцы воспитывают детей. В каждом камне
"Сан-Педро Мартир", в "Сан-Роман" - во всем этом были те живые, осязаемые
"средние века", которые мы в школе изучали с такой ненавистью. Мы, в
общем, не очень-то и горевали, когда нам ставили двойки. Что такое средние
века? Пишет Короткий, Алая Роза, Лютер, Испанская армада. Что это? Рисунки
в учебниках скучны и невыразительны, а тонким новеллам Мериме теперь
противостоит сверхсовременный Станислав Лем. И лишь в Толедо все замерло,
время здесь остановилось. В городе ни одного нового здания.

Здесь везде и во всем средние века. Впрочем, нет. Когда вы подходите к
крепости Алькасар, в памяти возникают образы иные, близкие нам...

"Рано утром, еще до восхода солнца, была взорвана мина, которую
республиканцы подвели под правую угловую башню Алькасара, под ту, что
выходит на площадь Сокодовер.

Взрыв был неожиданным для осажденных, у них началась паника. Отряды с
патронного завода и часть анархистов ринулись со стороны Сокодовера вверх.
Они добрались до холма и в проломе стены взорванной башни выставили
красный флаг.

Мятежники постепенно пришли в себя, открыли ожесточенный огонь из
винтовок, из пулеметов, из минометов. Подкреплений не было, атаковавшая
колонна вернулась вниз, хотя ей оставалось каких-нибудь пятьдесят - сто
шагов до самой ограды алькасарской академии.

По всему Толедо идет пальба, неизвестно, кто и откуда стреляет, - не
могут же пули осажденных залетать во все переулки! Вооруженные и
возбужденные люди бродят толпами по улицам. В доме почты, за окошком
заказных писем, сидит подполковник Барсело, красный и злой, с перевязанной
ногой - пуля пробила ему икру.

Руководства никакого не чувствуется.

Теперь имеет смысл повторить штурм только в лоб, из монастыря
Санта-Крус. Для этого надо взять здание военно-губернаторского дома - он
почти примыкает, через дорогу, к монастырю.

В Санта-Крус стоят несколько отрядов - местные анархисты, немножко
республиканской гвардии и коммунисты из Пятого полка. В четырехугольной
галерее главного двора сидят и лежат, закусывают, смотрят друг у друга
оружие. Здесь же и перевязка раненых; даже не отгорожено, напоказ всем.
Здесь же лежат на носилках мертвецы, и люди кругом долго, иногда по
получасу и больше, не отрываясь, не мигая, смотрят на этих мертвецов.
Молодые парни просто гипнотизируют себя. Они, видимо, хотят понять, что
чувствует мертвец, впитать его, мертвецкие, ощущения в себя. Если будут и
дальше так разглядывать покойников, воевать невозможно будет.

С корреспонденциями для "Правды" отсюда, из Толедо, с эстрамадурского
фронта, у меня большая возня. Я пишу их либо на машинке, либо от руки, на
телеграфных бланках, затем составляю французский перевод для цензуры,
Дамасо отвозит все в Мадрид на телеграф, и неизвестно, что с этим потом
делается. "Правды" я по-прежнему не вижу по пять-шесть дней.

Под вечер я бродил, заходя в старинные пасио (дворы) мрачных палаццо. В
одном вдруг увидел плакат с русскими буквами. Здоровенный крестьянин с
бородой держит за рожки рыжую телку. И текст: "Преступник тот, кто режет
молодняк!" Издание Наркомзема РСФСР 1928 года. Как он сюда попал?! С
большим трудом выяснил, что здесь помещается толедское Общество друзей
Советского Союза. Из правления никого не оказалось, крохотная чернявая
девочка сказала, что падре (отец) и все тиос (дяди) взяли ружья и ушли в
Санта-Крус".

...Я верю в чудеса (и - да простится мне - верю в сны и приметы). Я
нашел то здание, в котором помещалось толедское Общество друзей Советского
Союза. Оно было на улице Кристо де ля Лютц, неподалеку от Санта-Крус,
громадного госпиталя, где умирали интербригадовцы, коммунисты, католики,
социалисты, анархисты, защищая Испанию.

Я верю в чудеса (потому что много раз убеждался в их существовании). Я
убедился в этом лишний раз и в Толедо. В том дворике, где помещалось
толедское общество друзей моей родины, на каменной стене детской рукой,
красным мелком, было написано: "Вива коммунисмо!"

- Нет, к ней подходить не надо, во всяком случае здесь.

- Что, герцогиню повсюду "водит" секретная служба?

- Наверняка.

Я смотрю на женщину, скромно одетую - в джинсах и сером джемпере. Это
Луиса Исабель Альварес де Толедо и Маура, маркиза Лос Белее, Виллафранко
Бьерсо, герцогиня Медина Сеговия.

- Когда я с ней могу увидаться?

- Позже. И не здесь. Мы не можем подводить ни ее, ни тебя. Постараемся
устроить встречу перед самым твоим отъездом.

Медину Сеговию знают во всем мире. Она заслуживает того, чтобы друзья о
ней говорили с почтением, враги - с ненавистью. Про нее было написано
много в Америке, во Франции, в Федеративной Республике Германии, в Италии.
Писали журналисты разных направлений, но никто из них не писал о ней
плохо. Могли не принимать ее позицию, но ее позицию все, кто о ней писал,
уважали. О встрече с "красной герцогиней" я писать не буду - предоставлю
слово моим французским коллегам.

"- Да, я знаю, в Испании мои враги называют меня "красной герцогиней".
Я человек либеральных взглядов. Но до коммунистов мне очень далеко. Я
никогда не поддерживала никакую партию.

Женщине, произносящей эти слова, тридцать два года. У нее продолговатое
лицо, темная матовая кожа испанки с юга. Большой нос с горбинкой, черные
насмешливые глаза, тонкие губы.

- Поверьте, я никогда ничего не делала из сострадания. Милостыня
оскорбительна.

Все мои поступки были продиктованы элементарной порядочностью.

В устах этой испанки слово "порядочность" означает очень многое. Это и
честь, и мужество, и обостренное чувство протеста.

- В Испании сегодняшнего дня за честность приходится дорого
расплачиваться. Это обременительная добродетель. Для деятелей режима
Франко службы нет, есть синекура. Но чтобы получить синекуру, надо плясать
под дудку властей. Трудящимся безработица постоянно напоминает о
реальностях жизни. Для недовольных и протестующих есть тюрьма, в лучшем
случае - изгнание.

Я сидела в тюрьме. Это многому научило меня. В тюрьме я поняла, как
боятся заключенного те, кто упрятал его за решетку. Они знают, что рано