Чтение 19–й страницы книги ~Непримиримость~

государя!

Герасимов бросился к Столыпину, тот незамедлительно поехал к царю,
государь повелел Николаю Николаевичу оставаться во дворце, тот нехотя
подчинился Герасимов поставил условие, чтобы великий князь и Щегловитов
впредь никуда не выезжали, пока бомбисты не будут схвачены.

Герасимов торопил Азефа, встречался с ним каждый день, наконец тот
принес долгожданную новость на заседании ЦК кто-то раздраженно заметил:
"Сколько раз можно откладывать акт?! Пусть Распутина поторопится, у всех
нервы на пределе!"

По счастью для охранки член ЦК назвал женщину ее подлинной фамилией, а
не кличкой, агенты нашли Распутину в дешевеньком пансионате, подселили туда
двух сотрудников, которые просверлили дырочки в тонкой фанерной стене,
круглосуточно наблюдая за революционеркой, ничего интересного не замечали,
зато филеры наружного наблюдения обратили внимание на любопытную деталь:
каждое утро Распутина приходила в собор Казанской божьей матери, покупала
копеечную мягкую свечку, ставила ее перед образом и начинала истово
молиться, касаясь выпуклым, морщинистым лбом (провела девять лет в каторге,
постарела раньше времени) холодных каменных плит.

Получивши эти сведения, Герасимов удивился, сам поехал в собор, долго
смотрел за Распутиной, диву давался - верующая бомбистка, потом заметил, как
к ней подошли девушка и молодой мужчина, поставили свечки и тоже начали бить
лбы, подолгу замирая в поклоне; господи, ахнул полковник, да они ж
переговариваются друг с дружкой и передают что-то!

Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто молился вместе
с Распутиной, троих взяли во время их дежурства возле щегловитовского дома,
"влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить, когда ее хватали,
выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили, третий бомбист крикнул
филерам:

- Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу,
взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди!

Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был
опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди: девушка, которая
открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный"
- террорист Синегуб, бомбист должен был в случае неудачи коллег броситься
под карету, в которой мог ехать министр юстиции, звали его Всеволод
Либединцев, выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили
блистательное будущее, записки, найденные после его заарестования, поражали
смелостью мысли, - он был на грани рождения новой концепции галактик.

Через неделю девять арестованных террористов были преданы
военно-полевому суду: семерых приговорили к повешению, Лидочка Стуре,
поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была
повешена за убийство генерала Мина, прочитала строки Пушкина "Товарищ, верь,
взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут
наши имена!"

Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый
до синевы.

- Мы их никогда не одолеем - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся
губы. - Это люди идеи, герои. А мы трусы Видим, куда нас тащит тупая
бюрократия, и молчим...

Герасимов достал из серванта бутылку "Смирновской", налил два фужера и,
поднявшись, тихо произнес:

- За упокой их души, Владимир Гаврилович.

С Азефом, - после того, как тот отдал Герасимову столь богатый улов, -
полковник встречался реже; двор был потрясен происшедшим, интриги против
Столыпина прекратились, - так бывало, если царь по-настоящему пугался.

- Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на
конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за
таможенниками еду отдыхать, видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет,
премьер на коне, да и вы в фаворе.

- Все будет сделано Евгений Филиппович езжайте спокойно, но во
избежание дурства - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован
- часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны.
Потребуется всегда реализуете в живые франки.

- Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего я рядом с
вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных
перепадов настроений в Царском?

- На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно
открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России,
христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру
спокойствие и свободу рук, парадокс, бывало ли такое в истории
человечества?!

ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (II)

С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру,
разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком
необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости,
но по сути своей ребенком еще только-только исполнилось девятнадцать, ждал
суда, понимая, что приговор будет однозначным.

- Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только
от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот
пятый год, мы поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире!

- Русские начали пятый год, - возразил Дзержинский. - Мы поддержали. Не
обманывай себя, Марек, не надо.

Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным
упоением, как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который
уже раз вспомнил Ленина, его "Национальную гордость великороссов", никогда
не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями
съезда, Ленин чуть как-то сконфуженно даже заметил:

- Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не
перестаю поражаться их дремучей некомпетентности. Когда мой народ упрекают в
том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал а кого,
кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого. Ни
декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве А ведь его
повесть "Путешествие из Петербурга в Москву" - первый манифест русской
революции. Обязательно почитайте. Правда, написано это сладостным мне старым
русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте,
право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными
шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами.

...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил
переслать ему Радищева, через несколько дней тайно доставили в Цитадель.

Дзержинский проглотил "Путешествие" за ночь, после обеда достал перо и
чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему
особенно важными.

В конечном счете, подумал он, Пушкин писал "из Шенье", а Мицкевич "из
Байрона", я имею право на то, чтобы сделать эту главу понятной Мареку
Квициньскому: он постоянно видел лицо юноши перед собою. Неужели не пощадят?
Мальчик ведь еще, должен жить...

...Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и
гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда
всякая мысль подвергалась цензуре и каралась смертью?!

Ночью работать не решился, дежурил поганец стражник, постоянно
подсматривает в глазок, завтра же донесет про книгу, отберут.

Писать начал, едва рассвело, стражник сменился, работалось до хруста,
испытывал счастье, прикасаясь к поразительному слову мастера.

Во время прогулки Дзержинский незаметно сунул переведенные на польский
странички в левую руку Квициньского, пальцы юноши были ледяными - тюремный
кузнец зажал кандалы на запястьях сверх меры.

- Почитай, - шепнул Дзержинский.

- Что это?

- Почитай, - повторил Дзержинский. - Это в продолжение нашего
разговора. Вторую часть закончу завтра.

- Так меня сегодня, может, на эшафот увезут.

- Нет.

- Почему ты так уверенно говоришь. Переплетчик? - Юноша потянулся к
Дзержинскому. Ничто так не дорого человеку, как слово надежды в устах
старшего.

- Потому что всегда надо верить в добро, которое есть выявление
здравого смысла.

Квициньский презрительно усмехнулся.

- Ты успокаиваешь меня, словно ксендз.

- С точки зрения ксендза я говорю ересь.

Стражник, наблюдавший за ними, рявкнул:

- А ну прекратить разговоры!

Вернувшись в камеру, Дзержинский сразу же сел к столу, тянуло работать,
работа - это спасение, тягостное ожидание очередного допроса, гадание о
будущем ломает человека, делает его истериком, лишает сна и погружает в
безнадежный мир иллюзий, которые суть главный враг поступка, то есть поиска
пути к свободе.

Надо бы, подумал Дзержинский, уже загодя готовить школьные программы,
которые мы предложим детям после революции. Без Радищева невозможно понять
величие революционной мысли России, с него начинать надо изучение русского
освободительного движения.

Дзержинский походил по камере, остановился возле окна, заколочено:
сырость, духота, смрад, начал вспоминать, когда Лютер восстал против
папства. Кажется, в пятьсот семнадцатом. Или в девятнадцатом. Тридцать лет
прошло с той поры, как курфюрст Бертольд провозгласил зверство, то есть
запрет на мысль, выраженную словом... Как ужасно, что истории нас учат столь
поверхностно! Суть этой науки о будущем - именно так, история дает возможные
модели будущего, - ушлые цензоры из министерства просвещения сводят к