ничем от тебя не отличается и отличается всем; у существа этого другая
шкала возможностей, другие приводные ремни бытия: ты бедолага, будто
тянешь вручную, а на эти существа вкалывают блоки и подъемные механизмы, и
лебедки разнообразные, и шевеление чудо-пальца сдвигает гору, и они роют,
будто экскаватором, а ты детским совком, и как ты со своим совком не
крутись, один мах экскаваторным ковшом отбрасывает тебя назад, да как!
гусениц, землегрыза не увидишь.
ногой уже там, никто с тебя не спросит, ты уже вне пределов досягаемости,
портить с тобой отношения отважится разве только совсем несведущий,
которому невдомек, что так просто не посылают в дальние страны и супруга,
вознамерившаяся туда отбыть еще до Нового года или еще до какой обозримой
даты, не так проста и клевать ее не след, потому что там, в далеке, у них
контакты о-го-го! делегации так и шастают, не то что здесь, а уж о
презентных выкручиваниях рук вообще нечего говорить. Аркадьева и так себя
госслужбой не утруждала, но если Игорь скомандует товсь! тогда и вообще
работу изображать перестанет, останется как развлечение - скопище людей,
немо искрящихся изнутри вечным вопрошением и тоскливо прикидывающих за что
одним все, а другим ничего? И кому это все?! Необыкновенному дарованию,
таланту, мозгу, компьютерной мощности?.. Нет, нет и нет! Иные тут законы,
потаенная наука. Наташа и сама не постигла все тонкости, только знает -
выездной, как у блатных вор в законе, фигура, вызывающая уважение и страх;
а еще напоминает шарик рулетки, почти никогда не выпадающий из
предназначенного круга, уж если попал туда, будет кататься, то на черное -
похуже, то на красное - получше, но кататься до конца дней своих.
заволокла глаза, гладила вещи, как кочевник в безводной пустыне последнюю
флягу воды: удачно, если роман с Крупняковым завяжется не надолго, до
отъезда, чтоб уложиться, разрыв покажется естественным, амуры не затянутся
и по возращении ее вроде будут ожидать.
припомнить призрачное соображение, нет-нет мелькавшее перед его мысленным
взором, будто в ночи тенью шмыгала летучая мышь. Цоп! Вот оно. Бабка!
Надобно сейчас тащить Настурцию к бабке, проверить ее чудодейственную
силу, а не то прибудет Шпын, а бабкин дар потускнел или вовсе испарился.
Неудобно - Шпын с дарами, сродственника приволок, а тут волшебство не ко
времени истаяло.
неузнаваемости в мгновения недолгого облегчения, скорее напоминающего
дурнотный сон, исподлобья поглядывала на Мордасова. Безразличен к ее
страданиям, глаза под затемненными очками едва видны, будто рыбки на дне
давно нечищенного аквариума. Весь в подсчетах и прикидках на будущее,
как-то он ощутит себя с пол-лимоном, а может Колодец на большее нацелился;
в нем мелкости нет, в его тщедушной жилистой фигурке запрятана мощь,
недаром пьянчуги из тех, что мозг уж растеряли, а силы сохранили благодаря
Мордасову, звериным нюхом выучивали немалую беду, ожидающую каждого, кто с
ним свяжется.
падшей дочери Рыжухи:
родная! ой!
ящика стола, откопал "Санитарный день", вывесил рядом с входной дверью на
гвозде меж окон, набросил крюк, переложил бумажник во внутренний карман.
по-кошачьи.
врачу пошлепаешь.
ресницах, по щекам бежали черные струйки, - родные сестры побитых дождем
пыльных окон комиссионного.
поражала числом изгибом козырька и засаленностью, хоть масло жми. Карманы
потертого пиджака с чужого плеча распирали невысокие флаконы. Приятельницы
Настурции из парфюмерного отдела своей выгоды не упускали: на одних диорах
не уедешь, нужен массовый потребитель! Стручок, как раз и слыл цветом
массового потребителя. Мордасова Стручок узрел в последний миг, размахивая
серо-черными в мозолях ладонями перед носами дружков, руки Стручка
застыли, как кукольные, будто кукловоды натянули нити и замерли. Поза
лжевладельца машины взбесила Мордасова.
заплаканное лицо Настурции и потащил дружков на щелястую скамью под
деревом, смертельно обгрызенным годами и грязью, не рассчитав звучности
своего голоса, поделился соображениями насчет слез Притыки. - Небось
сажают?!
встали торчком - расслышал.
треф, исправно исполняющего роль старосты запойного кружка, пригрозил, -
велю Тузу вычеркнуть тебя из списка слушателей, будешь валяться, разинув
хлебало, под вагонами в тупиках, ждать, пока смазка тормозная в пасть
капнет.
крепостной стеной.
упругой, вздымавшейся груди женщины, криво усмехнулся и шваркнул дверью -
аж стойки пискнули, через секунду вздохнул, пожалев о нерачительном
отношении к добру. Машина в облаке пыли двинула, похоже на воздушной
подушке, колес и вовсе не видно, плывет себе на серой пелене кастрюльного
цвета голубая коробка.
взирая на стоны Настурции, откупил бабке кураги - для сердца, узнав в лицо
куражиного купца из ресторана; тот тоже признал Мордасова и хотя брал со
всех по восемь за кило, ему подмигнул и скинул до шести.
торговать гармонь двухкассетную, определенно, уж Мордасов спуску не даст,
тут кураги не водится, тут север суровый, репа да свекла, а жить хочется,
будто родился в краю вечного солнца, а может еще больше, как раз из-за
господствующей погодной тусклости.
плодами Настурции, мол, пожуй, та мотнула головой, застонала, сдерживаясь,
будто понимая, что в замкнутом пространстве жестяного короба ее вой
нестерпим.
колеях дороге, объезжая малых детей, чудом управляющих взрослыми
изъеденными ржавчиной велосипедами, извлеченными с чердаков, из сараев и
подвалов на сверхсрочную службу. Мордасов предупредил Притыку, чтоб при
бабке вела себя скромно, не возникала, не жаргонила - бабка наших
прохиндейств не понимает, чурается, расстраивается всеобщим размыванием
устоев да падением нравов.
Напусти на себя скромность, ты ж умеешь, думай, что Шпын заглянул и ты
вроде за школьницу-десятикласницу норовишь сойти. Так и жми. - Мордасов
втолкнул Настурцию в дверь. - Это я, ба! Гости у нас. Страдалица одна,
зубы умучали. Подсобишь?
Притыки, шепча:
все... осиротел. Любит меня жутко. За так! Не зная, сколько я там насушил,
что да как. Для нее я всё, и небо, и солнце, и луна. Все. Так меня никто
любить не станет. - Колодец стянул очки, протер замшевым лоскутом и то ли
без очков, то ли от дум, сейчас владеющих Мордасовым, глаза его показались
Притыке жалкими, детскими, ничего не понимающими и всего боящимися и,
жалея обоих бедолаг, она не удержалась:
смотрела на входящих.
порогу. Даже со спины сама скромность! Тож не промах, хоть и болью
мучается, а играет - выкладывается. Молоток. Прямо девочка в школьном
передничке, первый класс, все с цветами, родители важные, а деды да бабки
с мокрыми глазами. Ай да Притыка! И не подумаешь, что ночи напролет кутит
в кабаках с жульманами.
скамейку да водицы, обычной и той, луковицу в полтину, ножик и нитку с
иглой.
пошепчу и полегчает, а ты думай о хорошем. Речка течет, поле зелено прямо
к желтому обрыву подступает, пчелы в цветках купаются, люди все добрые и
зла на земле отродясь не водилось.
здоровеет, когда нужен другому. Мордасов, в раздумьях, на кухню, оттуда во
двор, рука сама нырнула в бочку с малосольными, ноги подтащили к низкому