Чтение 181–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

раз читанные и перечитанные, сводившие с ума слова, смотрел, как исчезало
лицо, гибли губы, глаза, шея на разодранных фотографиях. Он торопился,
спешил. От этого становилось ему все легче, казалось, он враз вырвал,
выдрал ее из себя, затаптывал ее целиком, освобождался от ведьмы.

Жил же он без нее. Осилит! Через год пройдет мимо нее, сердце не
дрогнет. Ну вот, все! "Нужна ты мне, как пьянице пробка!" И едва он
подумал это, как ощутил нелепость своей надежды. Из сердца ничего не
вырвешь, сердце не бумажное, не чернилами в нем жизнь записана, не порвешь
его в клочки, не выдерешь из себя долгих лет, впечатавшихся в мозг, душу.

Он сделал ее участницей своей работы, своей беды, мыслей,
свидетельницей дней своей слабости, силы...

И порванные письма не исчезли, десятки раз читанные слова остались в
памяти, и глаза ее по-прежнему смотрели на него с порванных фотографий.

Он открыл шкаф, налил до краев стакан водки, выпил, закурил папиросу,
вновь прикурил, хотя папироса горела. Горе зашумело в голове, обожгло
внутренности.

И он снова громко спросил:

- Женечка, маленькая, миленькая, что ты наделала, что ты наделала, как
ты могла?

Потом он сунул клочья бумаги в чемодан, поставил в шкаф бутылку,
подумал: "От водки чуток легче".

Вот скоро танки войдут в Донбасс, он приедет в родной поселок, найдет
место, где похоронены старики; пусть отец погордится Петькой, пусть мать
пожалеет своего горького сынка. Война кончится, он приедет к брату, будет
жить в его семье, племянница скажет: "Дядя Петя, что ты молчишь?"

Вдруг ему вспомнилось детство, - живший у них мохнатый пес ходил на
собачью свадьбу и вернулся искусанный, с вырванной шерстью, со сжеванным
ухом, с отеком головы, от которого у него заплыл глаз и покривило губу,
стоял у крыльца, печально опустив хвост, и отец, поглядев на него,
добродушно спросил:

- Что, пошаферовал?

Да, пошаферовал...

В комнату вошел Вершков.

- Отдыхаете, товарищ полковник?

- Да, немного.

Он посмотрел на часы, подумал: "До семи часов завтрашнего дня
приостановить движение. Шифровкой передать по радио".

- Я снова в бригады поеду, - сказал он Вершкову.

Быстрая езда немного отвлекла сердце. Шофер гнал "виллис" со скоростью
восемьдесят километров в час, а дорога была совсем плохой, машину
подбрасывало, швыряло, заносило.

Каждый раз водитель пугался, жалобно взглядом просил у Новикова
разрешения снизить скорость.

Он вошел в штаб танковой бригады. Как все изменилось за короткие часы!
Как изменился Макаров - словно несколько лет с ним не виделись.

Макаров, забыв об уставных правилах, недоуменно развел руками, сказал:

- Товарищ полковник, только что Гетманов передал приказ командующего
фронтом: распоряжение о дневке отменить, продолжать наступление.

52

Через три недели танковый корпус Новикова был выведен во фронтовой
резерв - корпусу предстояло пополнить личный состав, отремонтировать
машины. Люди и машины устали, пройдя с боями четыреста километров.

Одновременно с приказом о выходе в резерв было получено распоряжение о
вызове полковника Новикова в Москву, в Генштаб и в Главное управление
высших командных кадров, и не совсем было ясно, вернется ли он в корпус.

На время его отсутствия командование временно было возложено на
генерал-майора Неудобнова. За несколько дней до этого бригадный комиссар
Гетманов был извещен о том, что Центральный Комитет партии решил в
ближайшем будущем отозвать его из кадров - ему предстояло работать
секретарем обкома в одной из освобожденных областей Донбасса; работе этой
Центральный Комитет придавал особое значение.

Приказ о вызове Новикова в Москву вызвал толки в штабе фронта и в
Управлении бронетанковых сил.

Одни говорили, что вызов этот ничего не означает и что Новиков, побыв
недолгое время в Москве, вернется обратно и примет командование корпусом.

Вторые говорили, что дело связано с ошибочным распоряжением о
десятичасовом отдыхе, отданным Новиковым в разгар наступления, и с
заминкой, допущенной им при вводе корпуса в прорыв. Другие считали, что он
не сработался с комиссаром корпуса и начальником штаба, имевшими большие
заслуги.

Секретарь Военного совета фронта, человек информированный, сказал, что
кое-кем Новикову вменялись в вину компрометирующие личные связи. Одно
время секретарь Военного совета считал, что беды Новикова связаны с
неладами, возникшими между ним и комиссаром корпуса. Но, видимо, это
оказалось не так. Секретарь Военного совета своими глазами читал письмо
Гетманова, написанное в самые высшие инстанции. В этом письме Гетманов
возражал против отстранения Новикова от командования корпусом, писал, что
Новиков замечательный командир, обладающий выдающимся военным дарованием,
человек безупречный в политическом и моральном отношении.

Но особо удивительно, что в ночь получения приказа об отзыве в Москву
Новиков впервые спокойно спал до утра, после многих мучительных бессонных
ночей.

53

Казалось, грохочущий поезд нес Штрума, и странно человеку в поезде было
думать и вспоминать о домашней тишине. Время стало плотным, наполнилось
событиями, людьми, телефонными звонками. День, когда Шишаков приехал к
Штруму домой, внимательный, любезный, с расспросами о здоровье, с
шутливыми и дружескими объяснениями, предающими забвению все происшедшее,
казалось, ушел в десятилетнюю давность.

Штрум думал, что люди, старавшиеся погубить его, будут стыдиться
смотреть в его сторону, но они в день его прихода в институт радостно
здоровались с ним, заглядывали ему в глаза взором, полным преданности и
дружбы. Особенно удивительно было то, что эти люди были действительно
искренни, они действительно желали теперь Штруму одного лишь добра.

Он теперь снова слышал много хороших слов о своей работе. Маленков
вызвал его и, уставившись на него пристальными, умными черными глазами,
проговорил с ним сорок минут. Штрума поразило, что Маленков был в курсе
его работы и довольно свободно пользовался специальными терминами.

Штрума удивили слова, сказанные на прощанье Маленковым: "Мы будем
огорчены, если в какой-либо мере помешаем вашей работе в области
физической теории. Мы отлично понимаем - без теории нет практики".

Он совсем не ожидал услышать подобные слова.

Странно было на следующий день, после встречи с Маленковым, видеть
беспокойный, спрашивающий взгляд Алексея Алексеевича и вспоминать чувство
обиды и унижения, пережитое, когда Шишаков, устроив дома совещание, не
позвал Штрума.

Снова был мил и сердечен Марков, острил и посмеивался Савостьянов.
Гуревич пришел в лабораторию, обнял Штрума, сказал: "Как я рад, как я рад,
вы Веньямин Счастливый".

А поезд все нес его.

Штрума запросили, не находит ли он нужным создать на базе своей
лаборатории самостоятельное исследовательское учреждение. Он на
специальном самолете летал на Урал, вместе с ним летел заместитель
наркома. За ним закрепили автомашину, и Людмила Николаевна ездила в
лимитный магазин на машине, подвозила тех самых женщин, которые старались
ее не узнавать несколько недель назад.

Все то, что казалось раньше сложным, запутанным, совершалось легко,
само собой.

Молодой Ландесман был растроган: Ковченко позвонил ему домой по
телефону, Дубенков в течение часа оформил его поступление в лабораторию
Штрума.

Анна Наумовна Вайспапир, приехав из Казани, рассказала Штруму, что ее
вызов и пропуск были оформлены в течение двух дней, а в Москве Ковченко
прислал за ней машину на вокзал. Анну Степановну Дубенков письменно
известил о восстановлении на работе и о том, что вынужденный прогул, по
договоренности с заместителем директора, ей оплатят полностью.

Новых работников беспрерывно кормили. Они, смеясь, говорили, что вся их
работа сводится к тому, что их с утра до вечера возят по "закрытым"
столовым и кормят. Но их работа, конечно, была не только в этом.

Установка, смонтированная в лаборатории Штрума, уже не казалась ему
такой совершенной, он думал, что через год она будет вызывать улыбку, как
стеффенсоновский паровозик.

Все, что происходило в жизни Штрума, казалось естественным и в то же
время казалось совершенно противоестественно. В самом деле - работа Штрума
действительно была значительна и интересна, - почему бы не похвалить ее? И
Ландесман был талантливым ученым, - почему бы ему не работать в институте?
И Анна Наумовна была незаменимым человеком, зачем же ей было торчать в
Казани?

И в то же время Штрум понимал, что не будь сталинского телефонного
звонка, никто бы в институте не хвалил выдающиеся труды Виктора Павловича
и Ландесман со всеми своими талантами болтался бы без дела.

Но ведь звонок Сталина не был случайностью, не был прихотью, капризом.