конечности и их формы можно было сохранить в парафине и гипсе. Но в
дальнейшем дело этим не ограничивалось. Головы, индивидуальные человеческие
лица, фантомы во весь рост материализовались на глазах производящих опыты и
вступали с ними в ограниченное общение... Однако тут теории Кроковского
уходили куда-то в сторону, они начинали косить и становились такими же
зыбкими и двусмысленными, как, впрочем, и его рассуждения о "любви". Ибо
дальше речь шла уже не об отражениях в мире действительности субъективных
переживаний медиума и его пассивных помощников объяснения Кроковского
теряли свою четкость и наукообразность, в них начинали фигурировать, хотя бы
отчасти, хотя бы только в некоторых случаях, уже не только присутствующие, а
какие-то индивидуальности, введенные извне, из потустороннего мира может
быть, Кроковский не хотел признать в полной мере, что на этих сеансах
допускалось появление чего-то неживого, каких-то существ, использующих эту
сомнительную, но втайне благоприятную минуту, чтобы возвратиться в материю и
подать голос тем, кто призывал их, - словом, имелось в виду спиритическое
вызывание умерших.
Оказывается, вот каких результатов добивался в конечном счете коллега
Кроковский, работая со своим кружком! Коренастый, улыбающийся, призывающий к
бодрому доверию, шел он упорно к своей цели, причем чувствовал себя как дома
в этой подозрительно-вязкой трясине, в этой подчеловеческой сфере, и был
поэтому надежным руководителем даже для тех, кто робел и сомневался. И, судя
по доходившим до Ганса Касторпа слухам, благодаря исключительным
способностям Эллен Бранд, о развитии и обработке которых он так хлопотал,
ему улыбнулся успех. Некоторые участники сеансов чувствовали прикосновение
материализованных рук. Прокурору Параванту дали из трансцендентного мира
основательную пощечину, он с чисто научной бодростью констатировал это и
даже из любознательности подставил другую щеку - хотя в качестве кавалера,
юриста и бывшего корпоранта вынужден был бы вести себя совершенно иначе,
если бы пощечина исходила от обычного земного существа. А.К.Ферге, этому
скромному страдальцу, которому все возвышенное было чуждо, скромному Ферге
довелось однажды вечером держать в своей руке этакую призрачную конечность и
установить путем осязания естественность и убедительность ее строения,
причем трудно описать как, но она вырвалась, хотя его сердечное пожатие
оставалось в строгих границах почтительности. Прошло немало времени, пожалуй
месяца два с половиной, при двух сеансах в неделю, и еще одна такая рука,
такого же происхождения, с задворок потустороннего, озаренная багровым
светом настольной лампочки, затененной красной бумагой, по общему признанию
рука молодого человека, явилась всем присутствующим, она постучала пальцами
по столу и оставила их отпечатки в глиняной миске с мукой. А всего через
неделю группа сотрудников доктора Кроковского - господин Альбин, Штериха и
чета Магнус - уже около полуночи прибежала на балкон к Гансу Касторпу и с
явно карикатурным энтузиазмом и лихорадочным восторгом, перебивая друг друга
и захлебываясь, сообщила дремавшему на жгучем морозе молодому человеку, что
явился сам Холгер, друг Элли, над плечом сомнамбулы выступила его голова, и
у него действительно оказались "темные-претемные кудри", а перед тем как
исчезнуть, он улыбнулся с незабвенной мягкостью и меланхолией!
Как связать, подумал Ганс Касторп, эту благородную печаль Холгера с его
озорством, с пошлым ребячеством, с неумными мальчишескими проделками и с
отнюдь не меланхоличной оплеухой, которую он закатил прокурору?
Последовательности и цельности натуры здесь, видимо, ждать нечего. Может
быть, мы имеем дело с таким же характером, как у горбатого человека из
песенки, который жалобно и ехидно горюет и требует, чтобы за него
заступились? На почитатели Холгера, видимо, не ставили себе этих вопросов.
Главное для них было уговорить Ганса Касторпа, снова принять участие в
деятельности их кружка. Он непременно должен присутствовать на следующем
сеансе, ведь сейчас все так великолепно наладилось. Элли в трансе обещала в
следующий раз показать любого умершего - кого только пожелают члены кружка.
Любого? Все же Ганс Касторп отказался. Однако то, что вызвать можно
любого покойника, настолько его заинтересовало, что за три ближайших дня он
принял противоположное решение. Вернее - не в три дня, он изменил свое
решение за три минуты. Произошла эта перемена, когда он в часы вечернего
одиночества поставил опять ту пластинку, на которой был запечатлен
симпатичнейший образ Валентина, и Ганс Касторп, сидя в кресле, снова слушал
солдатскую молитву уходящего на войну честного малого. Его влекло на поле
чести, и он пел:
А призовет меня господь -
Тебя я буду охранять,
О Маргарита!
И тут опять, как всегда, когда он слышал эту песню, Ганс Касторп
почувствовал себя растроганным, а ввиду некоторых возможностей - на этот раз
особенно глубоко волнение вызвало определенное желание, и он сказал себе:
"Пусть это занятие праздное и даже греховное, но такая встреча была бы все
же удивительным и необычайно радостным событием. Если он имеет к этому
отношение, насколько я его знаю, он не рассердится". И Гансу Касторпу
вспомнилось спокойное и снисходительное восклицание кузена "пожалуйста,
пожалуйста", раздавшееся во мраке рентгеновского кабинета, когда Ганс
Касторп попросил разрешить ему некоторую оптическую нескромность по
отношению к грудной клетке Иоахима.
На следующее утро он заявил о своем согласии принять участие в
сегодняшнем вечернем сеансе и через полчаса после ужина присоединился к
членам кружка, которые, считая себя завсегдатаями потусторонних миров,
непринужденно болтали, спускаясь в подвальный этаж. Все, с кем он столкнулся
на лестнице в подземелье Кроковского, были коренными обитателями санатория,
или старожилами, - доктор Тин-фу и богемец Венцель, а также господа Ферге и
Везаль, прокурор Паравант и дамы Леви и Клеефельд, уже не говоря о тех, кто
сообщил ему о появлении головы Холгера и о роли посредницы Элли Бранд.
Дитя севера уже находилось под присмотром доктора Кроковского, когда
Ганс Касторп открыл дверь, украшенную его визитной карточкой. Стоя рядом с
Кроковским, облаченным в свой обычный черный халат и чисто по-отечески
обхватившим ее плечи, ожидала она гостей возле ступенек, которые вели в
квартиру ассистента, лежавшую еще ниже, чем подземелье, и приветствовала их.
Приветствия эти были с обеих сторон словно проникнуты одной только
беззаботной сердечностью. Как будто все поставили себе целью не допускать
никакой стеснительной торжественности.
Громко и шутливо переговариваясь, пришедшие ободряюще подталкивали друг
друга и всячески подчеркивали свою непринужденность. Кроковский, как обычно,
улыбался каждому широкой и призывающей к доверию улыбкой, и в его бороде
мелькали желтые зубы он то и дело повторял: "Пьветствую вас!" Улыбка эта
стала особенно бодрой, когда он здоровался с Гансом Касторпом, который был
молчалив и как-то нерешителен. "Смелее, друг мой!" - казалось, говорил
хозяин, опуская и поднимая голову и почти грубо пожимая руку молодому
человеку. "Незачем вешать нос! Здесь у нас вы не найдете ни лицемерия, ни
ханжества, а только веселую мужественность непредвзятого исследования".
Однако от этой пантомимы у того, кому она предназначалась, не стало легче на
душе. В ту минуту, когда он принимал решение, мы заставили его восстановить
в своей памяти эпизод в рентгеновском кабинете, но этой связи совершенно
недостаточно, чтобы охарактеризовать состояние его души. Оно живо напоминало
ему самому то странное и незабываемое настроение, смесь задорной
нервозности, любопытства, презрения и благоговейного ожидания, которые он
испытал много лет назад, когда, слегка подвыпив, впервые решил посетить с
товарищами публичный дом в Санкт-Паули.
Так как кружок был в полном составе, доктор Кроковский с двумя
ассистентками - сегодня в этот сан были возведены фрау Магнус и фрейлейн
Леви с лицом цвета слоновой кости - удалился в соседнюю комнату для
контрольного осмотра медиума, а Ганс Касторп с девятью остальными
участниками сеанса остались в ординаторском кабинете доктора, ожидая, когда
кончится эта регулярно повторявшаяся и всегда ни к чему не приводившая
процедура, которой требовала наука. Комната была ему хорошо знакома -
когда-то он тайком от Иоахима не раз беседовал здесь с психоаналитиком. Это
была обычная приемная врача: как и во многих других, в ней стояли письменный
стол, кресло для Кроковского и кресло для больного слева в глубине у окна,
полки со справочниками по обе стороны двери в соседнюю комнату, в глубине
справа - клеенчатая кушетка, которая отделялась от письменного стола и
кресел ширмой с несколькими створками, в ближайшем углу стеклянный шкаф с
инструментами, в другом - бюст Гиппократа, а справа на стене, над газовым
камином, висела гравюра с "Анатомии" Рембрандта{466}. Все же в ее обстановку
были внесены кое-какие изменения - видимо, для данного случая: окруженный
креслами круглый стол красного дерева, занимавший обычно середину комнаты
под электрической люстрой и стоявший на красном ковре, который покрывал
почти весь пол, был задвинут в левый передний угол с гипсовым бюстом, и тоже
не в центре, а ближе к горящему, излучающему сухой жар камину, появился
накрытый легкой скатертью столик поменьше, с обернутой красным настольной
лампочкой, над которой с потолка свешивалась вторая, тоже обернутая - не
только красной, но и черной прозрачной материей. На столике и рядом с ним
оказалось несколько подозрительных предметов: настольный звонок, или,
вернее, два звонка различной конструкции - колокольчик и звонок с кнопкой,
которую надо было нажимать, затем тарелка с мукой и корзина для бумаг. Около
десятка сборных стульев и кресел были расставлены полукругом, который
кончался с одной стороны у изножья кушетки, а с другой, довольно точно -
посреди комнаты, под люстрой. Здесь же, около последнего стула, на полпути в
соседнюю комнату было отведено место и музыкальной шкатулке. Альбом с легкой
музыкой лежал рядом на стуле. Так выглядел сегодня кабинет Кроковского.
Красные лампы еще не горели. Плафон заливал комнату почти дневным светом.
Окно, возле которого стоял боком письменный стол, закрывала темная
занавеска, а перед ней висела еще кремовая ажурная, вроде кружевной, так
называемая штора.
Минут через десять доктор и три дамы вернулись из соседней комнаты.
Наружность маленькой Элли изменилась. Она была не в обычном платье, а в
Никитин Юрий
Быков Василий
Якубенко Николай
Бажанов Олег
Апраксина Татьяна
Каменистый Артем