Деревенские старухи уверяли меня, что пожар удалось потушить только
благодаря "четверговым яйцам". Горело вскоре после святого четверга, на
который по стародавней привычке и поверью красили яйца, и вот эти-то яйца
начали бросать в огонь старые люди. "И что ты думашь? Ветер тише, тише,
огонь-то эдак вот к Аписею отгибат, отгибат, и... утихло, унялось".
противопожарные средства, батареями их нынче называют, старухи не поминали,
да и не верили они той силе, в коей не было чудодействия.
гробе и обнадежить живых, я и закончу эту книгу, сказав в заключение от
имени своего и вашего.
нас!
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
затем очерк, затем что-то похожее на рассказ, и не просто опубликовал, но и
"приютил" меня, и я, начинающий автор, приехавший из далекого уральского
городка Чусового в столицу, бывал накормлен в буфете, устроен па ночлег как
командированный, снабжен пусть и не богатыми, но очень необходимыми
средствами на житье и пропитание.
"Смена", я не разорил, но поддержку, так мне в ту пору необходимую, получил
и однажды угодил во "всамделишную" командировку от того журнала.
возведение самой могучей в мире гидростанции, тогдашний редактор "Смены"
Михаил Арсеньевич Величко посчитал, что никто так емко и живописно не
отразит героические дела на новостройке, как я.
развертывалась, но уж такой был на ней беспорядок, неразбериха и кавардак,
граничащие с преступностью, что я, повидавший уже виды в наших лесах, на
водах и заводах, приуныл, однако как журналист, с некоторым уже опытом
работы в газете, быстро нашелся и почетную командировку ударно отработал,
написав очерк об одной из молодежных строек Красноярска.
печатался, в особенности по юбилейным изданиям, и принес мне заработку в
несколько раз больше, чем моя первая книжка. Нужда в семье тогда была
большая, и я едва устоял против этакого добычливого творчества и легкого
писательского хлеба.
демагогии и краснобайству, был все же поражен тем, какой размах это
приобрело на просторах родной Сибири -- оно и сейчас здесь соответствует
просторам -- такое же широкое, вольное и безответственное. Но тогда я еще не
был таким усталым от нашей дорогой действительности, все воспринимал
обостренно, взаболь, и меня потрясло, что люди, владеющие пером, и даже
"выдвиженцы пера" -- из рабочих и местной интеллигенции, пишут здесь и
"докладывают" по давно известному, крикливому и хвастливому, Советами
рожденному, принципу: "Не верь глазам своим, верь моей совести".
многочисленные творения, раз герои, значит, и дела у них только героические,
а бардак на производстве и в жизни, он как бы и не касался их белых рубах,
алых полотнищ и светлых душ.
и рабочим повседневным делом, и думал: "Ну, хорошо. Все герои, и все
героическими делами обуяны, а кто же тогда их-то, моих родных гробовозов
(такое неблагозвучное прозвище у моего родного села Овсянка), отразит и
расскажет о их вечной жизни и о труде, которым земля и все на земле
держится? А тут еще и строители "масла в огонь подлили", явились в Сибирь с
ружьями, фотоаппаратами, купленными на "подъемные" деньги. Значит, как они
сойдут с поезда, ступят на дикую сибирскую землю, сразу же завалят медведя и
сфотографируются, поставив победительно ногу на поверженного зверя.
Квартировали молодые строители в палаточных городках, по окрестным селениям,
и все избы моей родной деревни тоже были забиты новопоселенцами.
медвежьи шубы, жрущих сырое мясо и живую рыбу (хотя есть любители и того, и
другого на Севере, да и в Москве они есть), шумные строители сразу утратили
к сибирякам интерес, игнорировали их как в жизни, так и в своих
художественных творениях. Более того, не приложив труда заглянуть поглубже в
душу сибиряка, по внешней грубой его оболочке составили мнение о нем и
враждебное к нему отношение выявили. Впрочем, часто оно бывало обоюдным, и
не облагородилась от наплыва строителей сибирская сторона, наоборот,
погрубела еще больше, осатанилась, хотя внешне вроде бы "обстроилась",
выглядит куда как культурней, чем в "старое время".
земляках, в первую голову о своих односельчанах, о бабушке и дедушке и
прочей родне, стараясь но особо-то унижать и не до небес возвышать их
словом. Они были интересны мне и любимы мной такими, какие есть на самом
деле, и жизнь их обыкновенная была привлекательней всех выдуманных, из
папье-маше слепленных, бутафорской краской выкрашенных героев, у которых
всегда грудь вперед и "передовая мысль" наготове.
о селе родном и его обитателях, о дедушке и бабушке, ни с какой стороны не
годных в литературные герои той поры. Первоначально цикл рассказов и
назывался "Страницы детства". И чудесный эпиграф Кайсына Кулиева со сладкой
грустью предварял его: "Мир детства, с ним навечно расставанье, назад ни
тропок нету, ни следа, тот мир далек, и лишь воспоминанья все чаще
возвращают нас туда".
"Конь с розовой гривой" и "Монах в новых штанах", я понял, что из всего
этого может получиться книга. И она получилась. В 1968 году в Перми вышла
книга под названием "Последний поклон". Я долго искал это название, а оно
уже было в книге -- так называлась одна из глав. И однажды мой товарищ ткнул
пальцем в это название.
Больше года он работал, на каких-то цинковых пластинках гравюры резал, когда
книгу печатали, художник ночевал в типографии, чтоб все было напечатано как
надо. И все Пермское издательство старалось, и книга получилась как надо, в
суперобложке, с цветным шрифтом.
работе самоотверженность и любовь, увы, куда-то во многих местах и на
предприятиях наших подевавшиеся.
всегда, к счастью, жизнь идет по пословице. Книга "Последний поклон", была
замечена в столице, благосклонно встречена критикой. Пошла хвалебная почта,
которую я, конечно же, читал с большим удовольствием и млел еще
ненадорванным, горячим сердцем.
раз, в Сибирь, на родину, побывал на Енисее, на Оби. Урал, к той поре почти
на голову разбитый, досконально изучил, из газеты и с радио ушел -- шибко
они растревожили и поранили мою совесть. Не вдруг, не сразу, но понял я, что
чего-то в "Поклоне" не договорил, "перекосил" книгу в сторону благодушия, и
получилась она несколько умильной, хотя я к этому сознательно и не
стремился, а все же жизнь пообтесал, острые углы пообпиливал, чтоб дорогие
читатели, советские, прежде всего, за них штанами не цеплялись и коленки не
ушибли. А ведь жизнь-то тридцатых годов не из одних веселых детских игрушек
и затейливых игр состояла, в том числе и моя жизнь и жизнь близких мне
людей.
однажды издал книгу в Москве, состоящую из двух частей. Встретивший меня
как-то мудрый горец и славный поэт Кайсын Кулиев спросил: "Что же эпиграф-то
снял? -- и сам себе ответил, грустно покачивая головой: -- Понимаю. Книга
переросла воспоминания детства".
нами, со своим вечным, прекрасным, радостным обликом и звонким голосом.
Книга ушла из детства дальше, в жизнь, и двигалась вместе с нею, с жизнью.
почувствовал, что моя заветная книга снова "зашевелилась" во мне, -- я
заметил в ней неточности, неизбежные оттого, что писалась она вдали от
"натуры", ощутил пропуски в книге и какие-то упущения памяти, а главное --
позывы "рожать".
работа ни над одной моей книгой, принялся я за "Поклон". Конечно же, не так
уж легко и прытко писалось, как в литературной "верхоглядной" молодости,
Куликов Роман
Максимов Альберт
Березин Федор
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк