сказала она. - Теперь, когда он искупил... своей жизнью? Вы слышите?.. Своей
жизнью!
уставилась на нее каким-то диким взглядом.
стонать и вздыхать, но глядите на меня! Поглядите вот на это! - Она ткнула
пальцем в шрам. - Смотрите на дело рук вашего умершего сына!
те же - придушенные, нечленораздельные. Все так же медленно качалась голова
и недвижно было лицо. Все так же был сжат рот и стиснуты зубы, словно
челюсти были заперты на замок, а лицо застыло от боли.
наследство вашу натуру, вы лелеяли его гордость и страстность, и вы помните
день, когда он меня обезобразил на всю жизнь? Смотрите на меня, я унесу с
собой в могилу знаки его высокомерия и немилости! А вы стенайте о том, что
вы из него сотворили!
гордая мать гордого, коварного сына, смотрите на меня! Стенайте о том, как
вы его воспитали, стенайте о том, как вы испортили его, стенайте о своей
утрате, стенайте обо мне!
страсть медленно ее убивала.
оскорбляло его высокомерие! Вы, поседев, восстали против этих качеств, хотя
сами привили ему их с детских его лет! Вы растили его с колыбели таким,
каким он стал, и задушили в нем того, каким он мог бы стать. Ну, что ж!
Теперь вы вознаграждены за свой труд в течение стольких лет?
Никакая сила не заставит меня молчать, пока я здесь! Все эти годы я молчала
- так неужели я не выскажусь хотя бы теперь?! Я любила его больше, чем вы! -
Она с яростью посмотрела на мать. - Я могла бы его любить, не требуя ничего
взамен. Если бы я стала его женой, я была бы рабой всех его капризов за одно
только слово любви в год! Я знаю, это было бы так. Кому же знать, как не
мне? Вы были требовательны, горды, мелочны, эгоистичны! А моя любовь была бы
самоотречением... Я растоптала бы ваше жалкое хныканье!
исполнение.
вырос и понял, что сделал, он раскаялся! Я могла петь для него, говорить с
ним, проявлять горячий интерес к тому, что он делает, я добилась того, что
узнала, как ему можно понравиться... И я понравилась ему. Когда он был еще
юным и правдивым, он меня полюбил. Да, полюбил! Сколько раз, когда вы
отталкивали его каким-нибудь пренебрежительным словом, он прижимал меня к
своему сердцу!
говорила с вызывающей гордостью, но на миг воспоминания раздули тлеющую
искру теплого чувства.
ослепил его мальчишеский пыл... Я унизилась до того, что стала забавой для
него в часы досуга, его куклой, которую он мог взять или отшвырнуть, когда
ему вздумается. Когда я ему наскучила, он тоже наскучил мне. Увлечение его
прошло, но я не пыталась восстановить свою власть над ним, как не пыталась
бы выйти за него замуж, если бы его к этому принуждали. Мы разошлись без
объяснений. Может быть, вы это видели, но не очень огорчились. А с той поры
я была для вас обоих только предметом домашней обстановки, у которого нет ни
глаз, ни ушей, ни чувств, ни воспоминаний. Стенайте! Стенайте о том, что вы
сотворили из него! Но не о вашей любви. Я говорю вам: было время, когда я
любила его так, как вы никогда не любили!
глаза. И стон, который послышался снова, нимало ее не тронул, словно перед
ней был не живой человек, а изваяние.
Пожалейте несчастную мать...
пришла пора жатвы.
его? Он в миллион раз достойней своих друзей, до которых снисходил!
дорогих воспоминаний! - воскликнул я. - Но я хотел только сказать: если у
вас нет сострадания к его матери и если его недостатки... а вы говорили о
них со злобой...
хотя бы на эту женщину так, словно вы ее видите впервые, и помогите ей!
были широко раскрыты и устремлены в одну точку, время от времени раздавался
стон, и голова беспомощно дергалась, но других признаков жизни не было.
платье.
были бешенство и мука. - В недобрый час вы когда-то пришли сюда! Будьте вы
прокляты! Уходите!
Дартл, стоя на коленях, обняла окаменевшую женщину, она целовала и окликала
ее, рыдала, наконец притянула к себе и прижала, как ребенка, к своей
груди... Всю свою нежность она вкладывала в усилия вызвать к жизни ее
погасшие чувства. Теперь я не боялся оставить их одних и снова вышел из
комнаты. Спустившись, я поднял на ноги весь дом.
сказали, что она все в том же состоянии. Мисс Дартл не отходит от нее, не
отходят и врачи, приняты все меры, но она лежит как статуя и только изредка
стонет.
в той комнате, где он лежал. Я поднял тяжелую, как свинец, его руку и прижал
к своему сердцу, и весь мир был для меня смерть и тишина, и только стоны его
матери врывались в эту тишину.
ГЛАВА LVII
чувствам, вызванным этим потрясением. Необходимо было скрыть все, что
случилось, от уезжавших, они должны были уехать в счастливом неведении. С
этим нельзя было мешкать.
позаботиться о том, чтобы мистер Пегготи ничего не узнал о катастрофе.
Мистер Микобер с большой готовностью согласился и обещал перехватывать все
газеты, в которых мистер Пегготи мог бы о ней прочесть.
- хлопнул себя по груди мистер Микобер.
своему новому общественному положению, был теперь вид залихватского пирата,
еще, правда, не вошедшего в столкновение с законом, но, во всяком случае,
весьма деятельного и готового на все. Можно было принять его также за дитя
лесных дебрей, привыкшего жить вне границ цивилизации и возвращающегося
назад в свои родные дебри.
просмоленную шляпу с очень низкой тульей. Под мышкой у него теперь торчала
подзорная труба, он то и дело поглядывал на небо, словно ожидая непогоды, и
в своем грубом наряде куда больше походил на моряка, чем мистер Пегготи.
Приготовилось к бою, если можно так выразиться, и все его семейство. Голову
миссис Микобер венчала плотно прилегающая, очень простая шляпка, старательно
подвязанная лентой под подбородком, а сама она туго замотана была в шаль,
концы которой крепко завязывались на пояснице, и напоминала узел,
точь-в-точь как я, когда впервые предстал перед бабушкой. Насколько я мог
видеть, так же замотана была, на случай бури, и мисс Микобер, на которой
тоже не было ничего лишнего. Юного мистера Микобера почти невозможно было
разглядеть невооруженным глазом - на нем была гернсейская блуза * и
матросский костюм из такой жесткой материи, какой я никогда раньше не
видывал. Что же касается других детей, они были закупорены, как консервы, в
непроницаемые футляры. У мистера Микобера и его старшего сына рукава были
слегка засучены, по-видимому для того, чтобы, по первой команде, отец и сын
могли прийти кому угодно на помощь, "выбежать наверх" или затянуть вместе со
всеми "Эх, налегай!"
ступенях лестницы, которая в ту пору называлась Хангерфордской. Они ждали
отхода лодки, увозившей часть их багажа. Трэдлсу я рассказал о происшедшей
катастрофе, и эта весть его потрясла; в его доброте и умении хранить тайну я
мог не сомневаться, и теперь он явился для того, чтобы помочь мне оказать
мистеру Пегготи и Эмили последнюю услугу. Здесь-то я и отвел в сторону
мистера Микобера и взял с него упомянутое обещание.
у самой лестницы; комнаты этого деревянного строения нависали над рекой.
Семейство эмигрантов привлекало такое внимание жителей Хангерфорда, что мы
рады были спастись в их комнату. Находилась она в верхнем этаже и выступала
Русанов Владислав
Роллинс Джеймс
Жюль Верн
Круз Андрей
Володихин Дмитрий
Сертаков Виталий