действительно существует, это "я", которое от меня ускользает, которого
я не знаю... Но уверен я или не уверен, я хочу, я хочу, я хочу! Я его
преодолеваю. Я не позволю себе погибнуть вместе с ним..." В такие минуты
он говорил о себе, как о постороннем. Но этого постороннего он оберегал.
Даже когда этот посторонний выскальзывал у него из рук, шатался, падал,
проституировал себя, Марк сохранял в полной силе, - против него, для не-
го, для того, чтобы его судить, осуждать и вновь подымать, - гордые
чувства, которые его едкая ирония в то же время высмеивала как некую
окаменелость: честь, нравственную гордость, твердое решение остаться
верным... "Верным кому? Глупец! Глупец! Трусливому буржуа, который зачал
меня и удрал? Или этому чреву, которое отдалось и потом обрекло меня на
эту ужасную жизнь, в которую я вовсе не хотел вступать?.. Глупец! Пус-
кай!.. Хотел вступать или не хотел, но вступил! Она бросила меня в бой.
И я не сдамся!"
сдамся? Окажусь слабее женщины?"
ких, тщательно скрытых тайниках его души звучало неосознанное "Ave
Mater... Fructus ventris..." [107]. Плод никогда не предает свое дре-
во...
торая вернулась к нему с Востока и теперь странным образом менялась в
атмосфере парижского брожения. Она казалась ему подозрительной. Она не
так сильно возмущалась, как ему бы хотелось, этим миром, который стал
для него личным врагом. Уж не принимала ли она этот мир? Он не умел чи-
тать в ее сердце. Но на губах ее, в глазах, во всем ее существе он обна-
руживал какую-то беззаботность, деятельную, счастливую, безмятежную, не
знающую никаких угрызений. А какие могли быть угрызения? Из-за чего? Уж
не из-за этого ли мира, из-за горестей и позора этих людей, из-за того,
что она сама во всем этом участвует? Это было бы к лицу ему, новичку, в
этой безотрадной игре, в которой высасываешь всю горечь жизни, как будто
вся эта горечь для тебя одного и приготовлена! А у нее было время при-
выкнуть к приятному или к неприятному вкусу: "Во всякой пище есть го-
речь. Но это не мешает есть! Есть-то надо! И я принимаю жизнь. Иного вы-
бора у меня нет..."
шенством, И он не мог примириться с тем, что его мать приспособилась к
ней так естественно и даже как будто находит в этом некое постыдное удо-
вольствие. Но какое право он имел запрещать ей? Это право он сам себе
тайно присвоил. Оно было выше прав сына. То было право мужчины. Женщина
была его собственностью... Если бы он заявил ей об этом, она бы рассмея-
лась ему в лицо. Он это знал. Он знал, что она была бы права. И это бе-
сило его еще больше.
За поездку в Румынию она едва не заплатила слишком дорого, и на месте
Аннеты всякая другая растеряла бы там добрую половину веры в себя и в
жизнь. Но Аннета была женщиной иного склада. Веру она не рисковала поте-
рять, ибо никогда не заботилась о том, чтобы создать себе какую-нибудь
веру. "Верить? В кого? Во что? В себя? В жизнь? Какой вздор! Что я знаю
обо всем этом? И что мне надо об этом знать?.. Строить на том, что еще
впереди, значит начинать постройку с верхушки... Это к лицу мужчинам! А
с меня хватит и земли. Я всегда найду, куда поставить ноги. Мои крепкие,
большие ноги! Они всюду испытывают одинаковое удовольствие от ходьбы...
(последствие гриппа), которое она перенесла в Италии, по дороге домой.
Сильвия, хотя и была моложе ее, уже чувствовала свой возраст и не мири-
лась с ним, а окружающие чувствовали его еще сильней, ибо с годами ее
характер не улучшался, - он становился все беспокойнее и несноснее. Она
проводила ядовитые параллели; она как будто бы попрекала сестру ее моло-
жавостью. Аннета говорила со смехом:
награждена.
действительно была до странности равнодушна и к добродетели и к пороку.
Когда ей случалось думать об этом, она испытывала что-то вроде стыда.
Она даже хотела бы пережить это, но, откровенно говоря, это ей не удава-
лось.
хуже: аморальной?.. Какое падение! Красней! Красней!.. Ну нет, довольно!
Я и так достаточно румяная... Конечно, не такая, как бедная Сильвия, с
ее порывами сирокко, от которых лоб, щеки, шея становятся похожи на по-
ле, усеянное маками... Какое у меня наглое здоровье!"
было не из блестящих. Она едва-едва сводила концы с концами, и денег у
нее было ровно столько, чтобы, в случае нужды, продержаться несколько
недель при самой строгой экономии; она ела раз в день, да и то в дешевых
ресторанах, где пища не обильна и не изысканна. Но, бог знает почему, ей
все шло впрок.
го изучения со стороны сына всякий раз, как они встречаются. Он готов
был потребовать у нее объяснений по поводу ее возмутительного спо-
койствия. Марк называл это безразличием, ибо ничто и никто не могли бы
вызвать в ней прилив страсти. Ее выпуклые и чуть близорукие глаза на все
смотрели и все видели, но ни на чью сторону не становились. Однако она
не теряла ничего из того, что видела; она бережно хранила все в памяти.
Придет день, она подведет итог... Но только не сегодня! Она шла своей
дорогой и впитывала в себя все, что видела. И продолжала наслаждаться
странным, не прекращавшимся душевным подъемом, - надолго ли его хватит -
которого она не искала и не старалась удержать. Самое удивительное было
не то, что она наслаждалась им несколько месяцев или несколько лет - с
тех пор как кончилась судорожная напряженность военного времени и пришло
облегчение, - такова была эпоха, естественное торжество жизни над
смертью. Но эпоха изжила это торжество в какие-нибудь два-три года, оно
сгорело, как солома, и овин сгорел вместе с соломой, - от него остались
четыре стенки, да и те были расшатаны, их сотрясал ветер и мочил дождь.
А вот у Аннеты овин уцелел: он был сделан крепко, из хорошей глины, и
она сложила там все свое добро. Там хватало места и для урожая прошло-
годнего и для урожая будущего года. Это-то и было удивительно: у нее
подъем продолжался и тогда, когда всех охватила усталость или отвраще-
ние, как после опиума. Значит, она была из другого теста?
живала себя постоянной деятельностью. Никаких наркотиков! Действовать!..
(Но не является ли это тоже своего рода наркотиком?) Успешна была ее де-
ятельность или неуспешна, это уже не столь существенно. И в том и в дру-
гом случае Аннета бывала в выигрыше. На каждом шагу, хотя бы и ложном,
она схватывала все новые и новые частицы вселенной, бившейся в судорогах
смерти - обновления, - частицы травянистого луга, удобряемого гниением
мира.
тывали такого наслаждения? Почему этих молодых людей охватывало, напро-
тив, головокружение, ужас, доходящие до галлюцинаций ярость и страх? В
зелени луга они видели только зелень трупную. Но разве Аннета ее не ви-
дела?.. Видела. Она видела и то, что лежало на поверхности, и то, что
было скрыто. Что тут особенного? Это в порядке вещей! Много смерти -
много жизни. И одна - дочь другой... Значит, Аннета больше не осуждала
войну? Она всегда была готова возобновить борьбу против нее и против
презренных людей, для которых ужасы войны были игрой фанатизма, тщесла-
вия и барыша... Но как уживалось все это в Аннете? Не требуйте у нее
объяснений! Про то знает ее природа, глубокая, слепая и надежная женская
природа, подчиненная тем же великим законам, что и все природы. Но рас-
судок Аннеты не знает этого, если не считать некоторых проблесков созна-
ния, которые недавно ее озарили, только проблески эти были слишком крат-
ки. И она не поняла их ясного смысла... [108] Да, вместе со всей приро-
дой она страстно борется против всего, что убивает. Но, как и вся приро-
да, она пылает страстью ко всему, что живет, она пылает всем, что живет,
всеми огнями новой жизни, которые поднимаются над полями смерти. И ее
глаза, ее руки, ее движения, все естественное течение ее жизни прос-
то-напросто воплощают ту гармонию жизни и смерти, законов которой она не
постигает.
ющего на крови мертвых ("А я-то сама разве не умерла? И вот я воскре-
саю... "), ее интересует все, даже самое худшее. Аппетит у бургундки из-
рядный. И она непривередлива. Честная и прямая, она, разумеется,
чувствует под собой твердую почву. Это свойственно всякому здоровому че-
ловеку с хорошей закваской. Но это не дает права требовать от других:
"Будь таким, как я хочу!" - "Эх, друг мой, уж будь таким, каким можешь!
Я сумею приноровиться... Я, конечно, не говорю, что не буду над тобой
смеяться... Это одна из радостей жизни... Но пусть это стесняет тебя не
больше, чем ты стесняешь меня! Ну-ка, покажись, какой ты в естественном
виде, голый или одетый! Будь красив, будь некрасив, - все равно ты меня
интересуешь. Не все виды пищи одинаково вкусны. Но все, что меня питает,
я принимаю. Я голодна..."
аппетит, равнодушный (как можно было подумать) ко вкусу пищи... И все же
он ничего не мог противопоставить этой спокойной, сильной, чисто живот-
ной радости, с какой Аннета поглощала и жизнь и все живое. Так же, как и
Черепнин Владимир
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Контровский Владимир