польским панам, жаловал земли и должности, коней, кубки и блюда. Молодому
краковскому воеводе, Спытку из Мельштына, поднес богатые одежды из
византийской парчи, восточные сандалии, украшенные золотом, жемчугом и
драгоценными каменьями. Каждый такой подарок прежде, чем вручить, обносили
вдоль столов, показывали и вручали под громкие крики и звон заздравных
чаш.
потеряв своих и мало понимая, куда это все спешат. Влажный ветер охладил
ему чело и прояснил голову. Откуда ни возьмись явилась перед ним Софья, и
они побежали, держась за руки, к местам для знати: глядеть, как рыцари в
развевающихся плащах, на конях, украшенных пышными султанами и попонами с
гербами господ, свисающими до земли, разъезжаются, пятясь, устанавливают
долгие копья и потом несутся стремглав, друг на друга, наклонясь вперед и
широко расставляя выпрямленные ноги, упертые в стремена.
зачарованный, склонил голову. Как раз один из рыцарей от удара долгого
копья, под восторженный рев шляхтичей, вылетел из седла и теперь с трудом
подымался на ноги. Они сбежали по ступеням, нос к носу столкнулись с
искавшим княжича Данилою Феофанычем.
Федоров, тяжко влез в седло и, мотая головой, выслушал торопливые
наставления боярина, по осоловелым глазам видно было, мало что понимая,
однако в седле держась прочно. Двое литвинов вместе с Иваном поскакали
следом за влюбленною парою, что, промчавшись по улицам Казимержа, скоро
выскакала за ворота города, где уже таял, под теплым ветром, снег и птицы
громким щебетом торопили весну.
отстававшего Василия. Сзади топали кони ихней маленькой свиты. Замелькали
первые деревья. Софья неожиданно свернула на узкую тропку, сделав знак
своим литвинам, и те послушно отстали, задержав Ивана с собой. Мелькнула
чья-то хоромина с высокою соломенной крышей, гумно, скирда хлеба. У скирды
Софья соскочила с коня. Василий, едва не упав, спешился тоже. Соня
смеялась дробным смехом, протягивала к нему руки, не то приглашая, не то
отталкивая, сама прижимаясь к душистой, пахнущей хлебом скирде. Василий,
замглилось в глазах, ринул к ней, наталкиваясь на ее протянутые руки,
отбрасывая их и снова наталкиваясь. Соня продолжала все так же хохотать,
отпихивая его, сверкая зубами. Наконец Василий прорвался, крепко обхватил
девушку, вдавил ее в скирду и стал жадно, не попадая, целовать лицо, щеки,
нос, губы... Она отбивалась сперва и вдруг стихла, крепко обняла, и они
застыли в жадном взаимном поцелуе. Еще, еще, еще! Невесть, что бы и
произошло следом, но вдруг Соня вновь отпихнула его, прислушавшись:
<Едут!> - сказала и, ухватив его за кисти рук и руки Василия прижав к
своим девичьим грудям, уже без смеха, грубо и прямо глядя ему в очи,
вопросила:
взасос, и вновь отбросила: - Едут!
подводил ему отбежавшего коня, а литвины имали и подводили каурую кобылку
Софьи.
подымаясь по тропке в гору, откуда вновь показался им весь Краков,
украшенный пестрыми стягами.
токмо кремник да церквы камянны... А так - боры! Раздолье! Далеко видать!
Да... Узришь сама!
Василий не узрел ее удоволенной, победоносной улыбки.
супружеской постели пугало ее порою до ужаса. Впору было воскликнуть:
<Пощадите! Я уже все исполнила, что требовали от меня, чего же еще они
хотят?!> Внимательно-страстные взгляды Ягайлы выводили ее из себя.
Предстоящие ласки этого толстогубого слюнявого литвина заранее вызывали
отвращение. С какой радостью нынче ушла бы она в монастырь! Раз не
состоялась ее любовь с суженым, так не надо никакой любви вовсе! Пусть
лучше ее чистота будет отдана Богу! Даже сумасшествие находило: кинуться
ему в ноги, попросить... О чем? Чтобы он отказался от короны? Воротился к
себе? Да этого не допустит никто из вельмож! Чтобы не трогал,
удовлетворясь одним королевским званием? Никто на это не пойдет, и он
первый... Чьи-то чужие прехитрые замыслы влекли и засасывали ее, словно
неодолимый водоворот. Как-то, уже после коронации и венчания, Ягайло
попытался ее обнять.
выпрямившись как струна и отстраняя его жадные руки. И Ягайло отступил,
струсил, такая сила гнева и отвращения была в голосе Ядвиги в тот миг.
и даже не во второй... Но вот уже и подошло, и уже все требовали и
кричали, и четверо вельмож подошли к ней с поклонами: вести в брачный
покой, и она вперялась жадно им в очи, в их веселые хмельные лица -
неужели не пожалеют? Но только у одного из них, молодого Леливита, Спытка
из Мельштына, мелькнуло в глазах что-то похожее на понимание.
пышною кроватью, на ковре, они оставили ее, передав в руки постельниц. Она
немо дала снять с себя украшения и платье. В одной сорочке, чувствуя
холодный озноб, свалилась в постель. Ягайло вошел хмельной и веселый.
пошевелилась) крикнул: <Эй!> Вбежала служанка, живо стянула с ног Ягайлы
расшитые шелками русские чеботы, приняла верхнее платье, любопытно
взглядывая на белое, точно мел - <ни в губах крови>, - лицо королевы.
Убежала. Ягайло еще раздевался, неуклюже скидывая порты.
задул свечи и в темноте уже полез в постель, протягивая к ней руки.
<Скорее! Скорее! - молила она. - Лишь бы это прошло поскорей!> Он разжал
ее сведенные судорогою ноги, навалился сверху, так, что стало трудно
дышать. Стыдная боль, судороги... Его, ставшие железными, руки мнут ее
тело, терзают грудь, и уже нет сил отпихнуть, отодвинуть, и накатывает
странная дурнота... Она стонала, сжимая зубы, стараясь не закричать. То,
что происходило, не было похоже ни на что, представлявшееся ей ранее. Ее
словно бы распинали на кресте. К счастью, пьяный Ягайло, насытив зов
плоти, скоро уснул, отвалясь от нее, а она лежала, содрогаясь от
отвращения и своей нечистоты, лежала, понимая, что уже ничего не вернуть,
и так и пойдет теперь каждую ночь: эта боль и судороги и жадные руки
литвина... Нет, говорят, боль проходит! Все одно - она замарана,
запачкана, и ей уже не отмыться вовек!
вполголоса позвала девушку, потребовала, не думая ни о чем ином, сменную
сорочку, и воды - умыться. С отвращением откинула замаранную, подумала
скользом: будут казать гостям - повешусь! Одевалась, взглядывая на мужа -
лишь бы не проснулся сейчас и не начал прикасаться к ней снова!
Почувствовав дурноту, присела на край кровати... И когда те же вельможи,
по миновении времени, явились <будить> молодых, Ягайло еще только
просыпался, а Ядвига встретила будильщиков одетою, прибранною, и с лицом
холодным как мрамор.
никто толком не знал. Когда являлся король, Ядвига удаляла из спального
покоя всех камеристок, раздевалась и одевалась сама. Одна из горничных
как-то заглянула в урочный час без спросу в королевскую спальню. Ядвига
сидела на постели в спущенной с плеч рубашке, а Владислав, приникнув, не
то сосал, не то кусал ее груди. Лицо у королевы было непередаваемо
странное, страшное даже, и поглядела она на прислужницу так, что та тотчас
выскочила как ошпаренная, прихлопнув за собою дверь, и долго после того не
рисковала показываться на глаза госпоже. Фрейлины шептались, что король
мучает Ядвигу по ночам, ревнуя к Вильгельму...
деятельного участия обоих супругов. Еще не отшумели пышные свадьбы Вигунда
с дочерью Опольчика, Семка Мазовецкого с Александрой, сестрой короля
(впоследствии страстно влюбленной в своего супруга), князя Януша и Спытка
из Мельштына, женившегося по горячей любви на Вейдафи, дочери Эмерика,
старосты Червонной Руси (брак, выгодный всем и потому одобряемый всеми).
Ничего не получал среди всех этих торжеств разве один Александр-Витовт,
дочь которого хотя и продолжала украдкой встречаться с княжичем Василием,
но даже заикнуться о чем-то большем ни молодые, ни отец Софьи не смели.
Витовт тихо злобствовал. В самой Польше было неспокойно. Великая Польша
роптала, ничего таки не получив от нового короля. Тлела прежняя вражда
Наленчей с Гржималами, захваченные церковные поместья не возвращались
духовенству, знаменитый вождь шляхетской партии, Бартош из Вишембурга,
злобился, познанский судья, <кровавый дьявол венецкий>, суда над которым
требовали еще от Сигизмунда, продолжал самоуправствовать, и, словом,
требовался срочный приезд короля в Великую Польшу. В половине марта
Владислав с Ядвигою поехали туда с рыцарями Кракова и Сендомира.
Посняков Андрей
Корнев Павел
Скальци Джон
Посняков Андрей
Никитин Юрий