Чтение 183–й страницы книги ~Щит и меч~

За это он сулил ему помилование. С ним, воспитанным и образованным
человеком, Вайс держал себя нагло, угрожая возвездием со стороны Вальтера
Шелленберга. Юрист тихо и убежденно отвечал:

- Даже если упомянутой вам личности станет известно о месте вашего
пребывания, вряд ли она теперь проявит к вам интерес, ибо знает, что здесь
умеют заставить человека развязать язык. И в силу этих обстоятельств вы не
представляете уже никакой ценности.

- Значит, если вы меня потом и выпустите на свободу, эта личность
сделает все, чтобы расправиться со мной за длинный язык?

- Несомненно, - соглашается юрист. - Но другая личность, которая
заинтересована в вашей информации, располагает достаточными возможностями,
чтоб экспортировать вас, допустим, в Испанию.

- Чтобы там ребята Шелленберга расправились со мной?

- Это будет зависеть от вашего таланта конспиратора.

- А что мне помешает сообщить из Испании Шелленбергу, какую
комбинацию вы проделали со мной?

- Это бессмысленно. Шелленбергу своевременно будут предъявлены ваши
показания. Почему бы ему не поверить им?

- А потом он договорится с вашим главным лицом, и они сообща решат
убрать меня.

- Это произойдет не сразу. И даст вам некоторое продление жизни. -
Юрист улыбнулся, спросил: - Вы, надеюсь, заметили, насколько я с вами
откровенен? Предельно, не правда ли?

- Ну, еще бы, - сказал Вайс, - дальше некуда!

Второй человек приходил в камеру Вайса только по пятницам - в день,
когда в тюрьме производились казни и экзекуции.

Этот был низкорослый, с толтой шеей, широкоплечий, с тугим, выпуклым
пузом и неподвижным, мертво застывшим лицом.

Войдя в камеру, он прежде всего проверял, достаточно ли крепко
связаны руки у заключенного. Потом снимал с себя пиджак, аккуратно клал
его на табурет, засучивал рукава и, натянув перчатки из толстой кожи,
молча, опытно, так, чтобы смертельно не искалечить, бил Вайса в
продолжение двадцати минут. Садился, отдыхал, а потом повторял все снова.
Перед уходом спрашивал:

- Ну? - И уходил, небрежно бросив: - До следующей пятницы.

Вайс вынудил себя в перерыве между избиениями разговаривать с этим
человеком. Так, будто понимает его профессиональные обязанности и считает,
что они не должны служить преградой для общения.

Вайс пошел на это потому, что с каждым разом ему все труднее было
восстанавливать силы, готовиться к новому избиению.

А умереть от побоев он не хотел. Первое время, используя свой опыт
занятий в боксерской секции "Динамо", он, чтобы ослабить побои, старался
смягчить их, отшатываясь в момент нанесения удара. Но низкорослый разгадал
эту хитрость и, избивая, стал прислонять Вайса к стене.

Пока палач отдыхал, присев на койку, Вайс, изможденно опираясь о
стену спиной, боясь отойти от нее, чтобы не упасть, еле двигая разбитыми
губами, рассказывал случаи об исключительной преданности собак своим
хозяевам, об их уме и удивительной способности чутко улавливать настроение
человека. Однажды он заметил в кармане пиджака своего истязателя собачий
ошейник с поводком и решил попытаться смягчить булыжник его сердца
разговорами о животных.

Но тот только молча слушал, потом со вздохом подымался и снова
начинал усердно трудиться над Вайсом.

После трех недель таких посещений низкорослый, закончив сеанс,
объявил:

- Ну-с, все. - Протянул Вайсу руку, спросил шепотом: - Заметили,
никаких внутренних органов не повредил? А почему? Действительно, как и вы,
имею ту же слабость. Из всех живых существ предпочитаю собак.

Процедуры избиений на этом окончились, так же как и посещения
вежливого юриста, который после своих безуспешных попыток склонить Вайса к
откровенности пожаловался:

- Как психолог, я вас понимаю. Вы настолько широко осведомлены в
вашей методике, что у вас полностью атрофировался комплекс доверчивости, и
в силу этого я лишен возможности с вами контрактироваться.

На несколько дней Вайса оставили в покое, потом однажды его
разбудили, надели рубаху с отрезанным воротом, завязали на спине руки и
повели. Сначала казнили двоих. Потом еще двоих. И когда Вайс и стоящий
рядом с ним скрюченный, очевидно с поврежденным позвоночником, человек
подняли уже головы, чтобы на них надели мешки, их обоих развели по
камерам.

Потом еще и еще раз Вайса водили на казнь. Он возвращался в свою
камеру живым, но с таким ощущением, что его уже трижды казнили.

И после этих трех несостоявшихся, но пережитых казней Иоганн впал в
состояние безразличия ко всему. И когда он уличил себя в этом, из
презрения к себе самому решил снова стать самым примерным заключенным,
чтобы волей к действию перебороть давившую его свинцовую тяжесть пережитой
смерти.

Вновь в камере все блестело, вновь Вайс занимался гимнастикой, полдня
уходило на многокилометровые путешествия, во время которых он мысленно
перечитывал любимые книги или разыгрывал в уме шахматные этюды.

Счет дням Вайс вел по количеству мисок с баландой, которые он
получал. Ибо здесь, в камере, не было ни дня, ни ночи. С пронзительной
яростью светила стоваттная лампа, казалось выедая глаза жгучим, как серная
кислота, светом. Но после того, как посещение камеры Вайса этими двумя
лицами прекратилось, стоваттную лампу заменили совсем слабосильной,
красновато тлеющей двумя волосками. И в камере стало темно, как в яме, и
холодно, как в яме. Очевидно, сильная лампа согревала воздух и не давала
возникнуть непреодолимому ощущению озноба, который теперь беспрестанно
мучил Иоганна.

Смертный приговор продолжал висеть над ним. Но он приучил себя не
думать об этом.

На каждый следующий день он давал ебе задание. Например, пройти
пешком из Москвы до Баковки и снова вернуться в Москву, - значит, сорок
шесть километров, сначала мысленно смотреть на правую сторону, а на
обратном пути - на левую.

Он придумывал сложнейшие гимнастические упражнения, математические
задачи.

Одно время он колебался: не уступить ли? Рассказать все, что ему
известно о тайной дипломатии Шелленберга, и этим купить хотя бы временную
свободу. Но, тщательно взвесив все "за" и "против", он пришел к выводу:
если его не казнили до сих пор, то только потому, что не удалось вырвать
из него никаких сведений. А когда он станет пустым, его уничтожат, как
уничтожают использованные пакеты от секретных документов. Кроме того,
очевидно, его стойкость внушила гестаповцам мысль, что в политической
секретной службе он более важная фигура, чем они до сих пор предполагали.

А самое главное - над Шелленбергом и Мюллером стоит Гиммлер, и
Шелленберг действует по поручению Гиммлера. И если Мюллер использует
сведения Вайса против Шелленберга, об этом будет знать Гиммлер. Он помирит
Шелленберга с Мюллером, и оба они после примирения (а может быть, и до
него) постараются расправиться с Вайсом. Конечно, он мог бы увильнуть от
их мести, уйти в подполье, например, в группу Зубова, но это значит
погубить карьеру Иоганна Вайса, а чтобы проникнуть на место Вайса, многим
советским разведчикам придется пойти на смертельный риск. Нет, надо
бороться за свою жизнь во имя сохранения жизни Иоганна Вайса.

Даже тюремные надзиратели прониклись уважением к этому заключенному,
приговоренному к смерти, которыйц с таким упорством сопротивлялся
физическому и психическому разрушению, казалось неизбежному в условиях,
когда каждый новый день может стать последним днем.

Камера Вайса блистала чистотой, которую он наводил с редким усердием.

Он был дисциплинированным заключенным, бодрым, приветливым и никогда
не терял при этом чувства собственного достоинства.

Постепенно Вайсу удалось сломить двух надзирателей - старых
профессионалов тюремщиков, у которых заключенные вызывали меньшее
любопытство, чем кролики в клетках.

Они почувствовали к Вайсу нечто вроде расположения, как к образцовому
заключенному, и стали оказывать ему мелкие услуги. Вайс получил
возможность читать книги. В углубленном, отрешенном чтении он обретал
душевное равновесие, способность наблюдать за собой как бы со стороны. И
когда он обрел эту способность, он проникся к себе доверием, спокойной
уверенностью в том, что не утратит теперь контроля над собой ни при каких
обстоятельствах.

В конце июля за Иоганном внезапно пришли надзиратели. Он подумал:
"Поведут на казнь".

И удивился, что не впадает в прострацию и не испытывает ни содроганий
ужаса, ни даже желания думать о чем-нибудь значительном в эти последние
минуты.

Должно быть, он так устал размышлять о смерти, что разучился
страшиться ее. Но его повели не туда, где совершались казни, а на этаж
выше, где находились общие камеры.

Идя по коридору, он слышал, как хлопали железные двери, шаркали по
бетонному полу чьи-то ноги, стучали кованые каблуки охраны.

Мимо него прошел немецкий генерал со скрученными на спине руками и
разбитым лицом. Спина генерала казалась вогнутой - с такой силой два
эсэсовца подталкивали его сзади стволами автоматов.

Общая камера, где неожиданно для себя оказался Вайс, напоминала
армейскую казарму - столько здесь было офицеров. Но выглядели они как
вояки, только что сдавшиеся в плен неприятелю, заставшему их врасплох.

Противник сорвал с них погоны, выдрал вместе с сукном мундиров знаки
наград; некоторые были избиты, двое со следами ранений лежали на полу.

Кроме армейских, здесь были и люди в штатском. Один почемуто в