большинство тех, кто с ней соприкасался. Даже если они бывали достаточно
умны, чтобы уловить молнии проницательной иронии в ее ясных глазах, ко-
торые их ощупывали, они все-таки обижались. Для всех, не исключая и худ-
ших (иные старые дети не сумели бы этого объяснить, но они это чувство-
вали), в глубине ее глаз теплилось неосознанное материнство.
ей в руки... Но это только так говорится! Хотя у нее и были прекрасные,
полные, мускулистые руки, я себе, однако, плохо представляю, чтобы она
могла удержать этого овернского людоеда, или ассирийского быка, этого
газетного пирата Тимона! Как раз наоборот: это он держал ее в руках. Она
сама прыгнула в его галеру.
ругу по пансиону, с которой не виделась лет двадцать пять. Эта женщина
происходила из буржуазной семьи, до войны зажиточной и обеспеченной. Но
теперь, подобно многим другим людям своего класса, она оказалась обре-
ченной на довольно скромную жизнь, которая становилась все скромней из
месяца в месяц, по мере того как из несгораемого шкафа вытекали послед-
ние струйки незначительного капитала. В свое время она холодно отверну-
лась от бывшей подруги, - когда "неприличная" жизнь Аннеты и ее разоре-
ние вызвали двойной скандал в добропорядочном буржуазном кругу. Но, пос-
ле того как война сделала эту женщину вдовой, разорила ее и оставила у
нее на руках мать и троих детей, ей пришлось спуститься с высоты своей
комфортабельной добропорядочности и заняться поисками пропитания, - где
придется и какого придется. Строгие правила, дипломы и доброе имя помо-
гали ей очень мало. Она уже больше не ставила жизни никаких условий. Ей
приходилось соглашаться на те, какие ей ставила жизнь. И она еще бывала
счастлива, когда жизнь ставила их. Ведь жизнь не заботится об обломках!
Но бедная женщина хоть и склонила голову, а примириться со своей судьбой
не могла. Она держалась с прежней чопорностью. Тугой корсет износился,
но все еще стягивал ее. Чопорность стала как бы наследственной чертой: с
ней рождаются, с ней умирают. И она - тяжелая обуза для тех несчастных,
которые пережили свое благополучие и за хлебом насущным вынуждены охо-
титься в послевоенных джунглях.
первым ее движением было движение преследуемого животного, которое бро-
сается в ближайшее убежище. Она, конечно, не вспомнила в ту минуту, что
некогда осуждала Аннету! Было время, она сидела на бережку, а Аннета ба-
рахталась в воде.
встретила эту женщину-пловца, которая сумела продержаться на воде двад-
цать лет. Дама в отчаянии ухватилась за нее. Таково по крайней мере было
ее первое движение... Но что могла сделать для нее Аннета? Она сразу это
почувствовала. Аннета сама искала.
обе молчали. Чтобы покончить с ним, оказалось довольно нескольких слов.
Все было поглощено настоящим. Человеческий обломок еще сотрясался от не-
давно полученного удара и был покрыт пеной. Дама не могла ни о чем дру-
гом думать... Она рассказала прерывающимся голосом, задыхаясь от возму-
щения и слез, о последнем только что пережитом испытании. Она было нашла
себе место машинистки в редакции большой газеты с крупным тиражом. Газе-
та была крикливая, ее здоровенная глотка оглушала Париж. Всякий другой
на месте бедной женщины сообразил бы, что в этой пасти нельзя чувство-
вать себя спокойно. Но наивная душа ни о чем не догадывалась. Она при-
надлежала к той эпохе, когда буржуазия еще питала уважение к печатному
слову, когда еще не исчез окончательно миф (правда, уже изрядно потре-
панный) о прессе либеральной, сотрудничество в которой представлялось
священнодействием. Дама свалилась с неба и попала прямо в пещеру Сорока
Разбойников, где эфриты жалили языками и кололи копьями. И всей этой
шайкой верховодил царь эфритов, самый страшный из всех, минотавр, рев
которого приводил в трепет миллион читателей, - Тимон (ему больше подош-
ло бы имя Юбю), всегда готовый вылить свой горшок на кого попало. Редак-
ция, стоявшая между хозяином и внешним миром, неукоснительно получала
свою долю. Она уже привыкла к этой святой водице... И сверху донизу, на
каждой ступеньке лестницы, каждый, кого хозяин полил, отряхивался, норо-
вя замочить того, кто стоял ниже. Несчастной женщине, сидевшей на своей
табуретке в последнем ряду, доставалось больше всех. Ни одна капля не
пропадала. Когда хляби разверзлись впервые, она попробовала возмутиться.
Но ничего не вышло. Жертву раскусили сразу. Она была похожа на птицу,
которая, испугавшись, топорщит перья и, чтобы спастись от автомобиля,
бросается прямо под колеса. Тогда это обратили в забаву. Автомобили гу-
дели. Они появлялись со всех сторон и перебрасывали пернатый мячик друг
другу.
работать головой и руками. В суматохе она не успевала уследить за рубле-
ными фразами, которые ей диктовали; она терялась и отставала, она больше
не понимала смысла слов, она забывала даже орфографию, а это было вопро-
сом чести pudendum [109] для буржуазной психологии! Результат нетрудно
угадать. Никто не щадил ни ее возраста, ни ее переживаний. Она приходила
домой больная от замечаний, которые на нее сыпались, и плакала, добрав-
шись до постели. Грубости, которые носились над ее головой в течение це-
лого дня, продолжали оглушать ее и по ночам. Она задыхалась от оскорбле-
ний, она обезумела, о, на чувствовала себя уничтоженной. Последний удар
был нанесен сегодня. Это было гнусное шутовство. Король Юбю решил поте-
шить редакцию за счет одного злосчастного посетителя, старого незадачли-
вого кюре, который пришел к нему за пожертвованием... Сцена была совер-
шенно в духе Карагеза, и мы не станем описывать ее здесь. Священник пус-
тился наутек, точно за ним гнался сам дьявол. Птица тоже упорхнула, как
только представилась возможность. Она решила больше туда не возвра-
щаться.
поглаживая его, старалась успокоить птицу. Когда та договорила, Аннета
задала ей вопрос:
риваться к рукам булочника.
ми, несчастная женщина не могла удержаться от смеха; ей невольно переда-
валось бодрое настроение Аннеты, бросавшей ей вызов.
ный дух. Прежде всего - есть. Душа от этого ничего не потеряет. Ручаюсь!
Душу я не продаю.
тому же ей повезло: один из гребцов галеры, сотрудник редакции, назвался
ее старинным знакомым (она танцевала с ним в те времена, когда флиртова-
ла в салонах со своим Роже, за которого чуть-чуть не вышла замуж). Она
не стала ждать до завтра и сейчас же заняла еще не остывшее место. Она
думала:
жем. Все они одинаковы. Я их знаю, в их ужимках нет ничего нового, и ме-
ня они не пугают. А что касается главного орангутанга... Посмотрим! Лю-
бопытно встретиться с ним..."
баться и сама сорвала яблоко. Она бы не стала исподтишка подбивать на
это Адама. "Я, конечно, рискую. И рискую для того, чтобы лучше знать
жизнь. Старая мораль предписывала избегать риска. А новая научила нас
другому: кто ничем не рискует, ничего не получает, тот ничто. Если меня
нет, то я буду".
ло пороком смелым, мужественным: оно сопровождалось вызовом, который Ан-
нета бросала тому неведомому, на поиски которого отправлялась. Душа ее
была в известной мере душой странствующего рыцаря. За неимением велика-
нов она вступала в бой с обезьянами. И потому у нее было оправдание пе-
ред собой (у тощего Дон Кихота этого оправдания не было). Оно заключа-
лось в ее прекрасных зубах: нужно есть! "Обезьяны, кормите меня!"
вид себе и своей походке. Она прекрасно понимала, что ее положение в га-
зете зависит от того, как она себя поставит, и притом - с первой минуты.
Она отвечала на вопросы холодно, точно, с легкой улыбкой. Ни одного лиш-
него слова! Но в двадцати словах она перечислила свои рекомендации и
свои познания (только те, которые были ей сейчас необходимы для занятия
должности; об остальных лучше молчать: за них невежда вас не поблагода-
рит). Здесь, не обращая внимания ни на взгляды и замечания по ее адресу,
ни на насмешливый тон, которым ее хотели смутить, она села за работу и
быстро с ней справилась.
научился щупать женские груди и то, что под ними, - женское сердце. У
Аннеты были крепкие груди и такое же крепкое сердце... "Смирно!.." Не
сговариваясь, молча ее приняли. Сотрудники не отказали себе в дополни-
тельном удовольствии высыпать целый короб гнуснейших ругательств: надо
было испытать ее уши, но добрые бургундские уши, мимо которых не прошло
ничто, не стали от этого ни красней, ни бледней: "Валяйте, милые мои
обезьяны!.. Вы не слишком изобретательны? Больше вы - мне ничего не по-