составляли коалиции, думали о разделении сфер влияния в Государственной
думе, жили, словом, в своем мире, своими интересами, не понимая, что
судьбы государств и народов решает иное. Не понимали, а скорее, не могли
понять, что ход исторических событий невозможно определить одними лишь
застольными собеседованиями, сколь бы могущественны и богаты ни были
собеседующие; в конечном счете все определяют те, которые производят
машины, сеют хлеб, учат детей. А люди эти жили в условиях ужасных,
нечеловеческих, и не только потому, что голод морил Поволжье, инфекции
косили Туркестан, холера вспыхивала то здесь, то там; люди были лишены
элементарных человеческих прав: нельзя было говорить то, что думаешь,
учиться тому, чему хотелось, порицать то, что заслуживало порицания. Слова
и мысли предписывались в е р х о м, который нового страшился, закрывался
от него, был к нему - в силу своей духовной структуры - не готов. Нищета,
унизительное бесправие порождали такое общественное настроение миллионов,
которое лишь на время можно было загнать вовнутрь, только какое-то время
страх двигал поступками людей. Однако чем стремительнее становилось время,
подчиненное все более изматывающей, но и организующей ритмике
промышленного и научного развития, чем большее количество людей
оказывалось вовлеченным в связующую круговерть производства, чем меньшими
делались расстояния, подвластные ныне паровозу и пароходу, чем легче
становилось познавание других стран с их нравами и обычаями, тем очевиднее
страх уступал место тяжелой ненависти: до какой же поры мы будем париями
мира, до какой поры рабья покорность и преклонение перед кучкой тиранов
возможны в стране, родившей Разина, Рылеева, Чернышевского и Ульянова с
Кибальчичем?! Страх пока еще гарантировал сохранение того, что имелось. Но
что же имел человек - из тех ста пятидесяти голодных и бесправных
миллионов.
Так ведь и коня подковывают, иначе поле не вспашешь. Книгу? Не имел.
Лекарства? Не имел.
унижало рабочего человека, ибо полагалось ему в сотни раз больше. Поэтому
с т р а х п о т е р я т ь постепенно уступал место неудовлетворенности
тем, что было.
становился невыплеснувшийся гнев. Марксова грозная истина о том, что
пролетариату нечего терять кроме цепей, овладевала рабочей массой. Именно
миллионы, объединенные общей нищетой, бесправием, забитостью, и должны в
конечном счете сказать решающее слово, а никак не те, кто собирался в
гостиных и в ы с т р а и в а л будущее. Воистину можно долго обманывать
меньшую часть народа, большинство можно обмануть на короткое время, однако
нельзя обманывать весь народ постоянно.
купить этаж на Мойке: "Лидер партии не имеет права жить в номерах, Кирилл.
Маньки рыскают по гардеробам, а где пиджак, там и записка какая или
отчет...
них глаз холодный ныне, они ж теперь свободу получили".
стену, столяры установили дверь; американский гувернер Джон Иванович
Скотт, проживший в доме Николаевых двадцать шесть лет, раздевшись до
трусов, руководил работой.
манэй, хороший работ - оплата в два раз выше и много водки. Курит нельзя.
Кто много курит, мало работать.
поставил посреди комнаты, которую мастеровые пообещали с д а т ь к вечеру
- работа спорилась.
по картонам, которыми застлан был желтый дощатый пол, скептически
посмотрел на паркет, завезенный ночью, посоветовал Николаеву ничего не
трогать:
новгородских времен искать, паркет расковыривать и клен стелить, как при
Александре, чтоб кадрилилось".
остров:
под ноги бросил. "Биржевку" сегодняшнюю читал. Нет? Тю-тю Тимирязев, ему
теперь от Гапона не отмыться. Хорошо нас лупят, изящно, сказал бы я. Сукин
сын Мануйлов-Манусевич...
связан с Ложей. За ними в Париже сила. Ротшильды за ними. Я поэтому решил
с Веженским, его адвокатом, встретится - не возражаешь? Сегодня б
поужинали вместе, а?
деревья, что посажены были аллеей на острове.
будет для нас неким воротком в экономику. Я же в Нью-Йорке делу учен,
прагматик я...
дальше пойдем ш и р и т ь дело. А получилось, будто ногами в тину влез, и
затягивает, затягивает. Не знаю, как тебя, а меня это все раздражать
начало, я дело запустил, Саша, я пульса не чую, я проекты толком не читаю,
чертежи не могу править.
хоть семи пядей во лбу. Мы пробьем брешь в экономике, без этого гибель, но
разве один что сделаешь? Без канцелярии не обернешься, Кирилл. Экономика
ныне без политики будет невозможна, так что хочешь ты, не хочешь, а партия
будет красть у тебя время... Впрочем, неверно говорить "красть". Время,
отданное политике, обернется дивидендом в экономике; это с непривычки ты
нервничаешь, Кирилл, с непривычки.
ночь читаю.
связывающие, станешь читать чертежи, в проекты правки вносить, Кирилл.
он.
искусству коалиций, Кирилл, мы хотели быть монополистами, мы хотели иметь
карманное министерство - видимо, так не получится...
от нас зависит, как повернуть.
связи, -
повторил Гучков, наблюдая, как шофер ловко заложил авто в вираж, - связи
решают все.
на шведской стенке. Николаев отметил, что тело бывшего саратовского
генерал-губернатора крепко, плечи бугристы, живот вмят, по-крестьянски
подобран.
назад, но сейчас говорил с ним, как со старым приятелем:
поэт дела, режет Сибирь железною дорогой...
кивнул, негромко откликнулся:
день, разобью японцев.
стенке. - По одной-то колее! Коли нам о дружестве с японцами думать, с
ними и с североамериканцами, две, а то и четыре колеи надобно тащить на
Дальний Восток...
Сибирь - поле крестьянского переосмысления России, наше аграрное
Эльдорадо...
как трясутся мышцы живота: много н а б р а л за последние месяцы, каждый
день чуть не три банкета, пойди удержись...
шею, обернулся к Столыпину:
лодыжки тонкие, перехваченные, икры ц е п к и е, по-татарски кривоватые,
но с барской белизной, "Ну и кровей в нас, - подумал Николаев, - нет
другой нации, где б столько всякого намешалось. А это - талантливо, это
значит, молоды мы, и нет в нас вырождения. Много - это всегда отменно,
Маккефри Энн
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Березин Федор
Флинт Эрик