этими перемещениями: Вена, Лондон, переезд с одной квартиры на другую.
Поначалу тобою владеет ощущение -- не то чтобы жадности, не то чтобы
боязни -- как бы все это не кончилось... Но стараешься все понять и
увидеть сразу. Да? И поэтому все смешивается в некоторый винегрет. Я
помню, как я приехал на вокзал Виктория, чтобы отправиться к Лоуэллу и,
увидев расписание поездов, вдруг совершенно растерялся. Перестал
что-либо соображать. И я не то чтобы испугался мысли, что вот куда-то
еще надо ехать, но... Сетчатка была переутомлена, наверное, и я с
некоторым ужасом подумал еще об одной версии пространства, которая
сейчас передо мной развернется. Вы, вероятно, представляете себе, что
это такое...
[Волков:]
[Бродский:]
с вокзала и попытался объяснить, почему я не могу приехать. Попытался
изложить все эти причины. Но тут монеты кончились; разговор прервался.
ехать, поскольку между Лоуэллом и Оденом существовала некоторая
напряженность. Ничего подобного! Уистен даже не знал, что я собираюсь
встретиться с Лоуэллом. Но эта реакция Лоуэлла проливает свет на то,
каким он был человеком. Не то чтобы он был закомплексован, но не очень
уверен в себе. Конечно, это касается чисто человеческой стороны, потому
что как поэт Лоуэлл знал себе цену весьма хорошо. На этот счет у него
заблуждений не было. Если не считать Одена, то я не встречал другой
более органичной фигуры в писательском смысле. Лоуэлл мог писать стихи
при любой погоде. Я не думаю, что у него бывали периоды, когда оно...
[Волков:]
[Бродский:]
время от времени. Но я думаю, это не так мучило Лоуэлла, как мучило
большинство его современников -- Дилана Томаса, Джона Берримана,
Сильвию Плат. На мой взгляд, именно эти мучения и привели Берримана и
Плат к самоубийству, а вовсе не алкоголизм или депрессия. Лоуэлл был
чрезвычайно остроумный человек, причем один из самых замечательных
собеседников, которых я знал. Как я уже говорил, Оден был абсолютно
монологичен. Когда я думаю о Лоуэлле, то вспоминаю всякий раз его -- не
то чтобы сосредоточенность на собеседнике, но огромное внимание к нему.
Выражение лица чрезвычайно доброжелательное. И ты понимаешь, что
говоришь не стенке, не наталкиваясь на какие-то идиосинкразии, а
человеку, который слушает.
[Волков:]
[Бродский:]
английский был в зачаточном или скорее противозачаточном -- если
учитывать тогдашние шансы русского человека когда-либо им
воспользоваться -- состоянии. И я даже несколько удивляюсь тому
терпению, которое проявлял Оден ко всем моим грамматическим выкрутасам.
Я в состоянии был задать несколько вопросов и выслушивать ответы. Но
сформулировать свою собственную мысль так, чтобы не было стыдно... К
тому же надо учитывать чисто придаточное качество русского мышления, от
чего к тому времени я просто был не в состоянии, разговаривая,
отделаться. Да? С Лоуэллом получилось по-другому.
дружественная переписка, носившая скорее общий характер. В 1975 году я
преподавал в Смитколледже. Вдруг раздается звонок из Бостона от
Лоуэлла. Он пригласил меня к себе, наговорив при этом -- тут же, по
телефону -- массу комплиментов (полагаю, впервые взял в руки мою
книжку).
наделю раньше или позже, чем было условлено. Уже не помню. Но разговоры
с Лоуэллом -- это было потрясающе! О Данте, например, со времен бесед с
Анной Андреевной мне до 1975 года, то есть до встречи с Лоуэллом, так и
не удавалось ни с кем поговорить. "Божественную комедию" он знал так,
как мы знаем "Евгения Онегина". Для него это была такая же книга, как и
Библия. Или как "Майн кампф", между прочим.
[Волков:]
[Бродский:]
мировой войны призванным в армию, отказался от воинской службы. Он был
убежденным пацифистом. И был за это подвергнут какому-то номинальному
наказанию, сколько-то отсидел.
убеждения -- это благородно, но с другой стороны -- фашизм был как раз
тем злом, с которым действительно бороться следовало. (И многие
соотечественники Лоуэлла отправились на фронт и воевали; кто вернулся,
а кто и погиб.) Видимо, Лоуэлл при всей своей принципиальности
почувствовал себя неуютно. И, как я догадываюсь, решил изучить фашизм
более пристально, получить информацию как бы из первых рук. Так он
прочел "Майн кампф". Я думаю, именно вульгарность сознания, Гитлеру
присущая, произвела впечатление на Лоуэлла. Эта вульгарность обладает
собственной поэтикой. Мне это приходило в голову. Дело в том, что во
всяком жлобстве есть элемент истины; катастрофично как раз это
обстоятельство. Добавьте к этому заявление Одена, сделанное им году
примерно в 35 -- З6-м, что все дело не в Гитлере, а в том, что Гитлер
-- внутри любого из нас. Изучение "Майн кампф" соединилось у Лоуэлла со
склонностью к депрессии. Он страдал формой маниакально-депрессивного
психоза, который, впрочем, никогда не принимал лютого выражения. Но
приступы эти были чрезвычайно регулярны. Минимум раз в год он
оказывался в лечебнице. И каждый раз, когда Лоуэлл делал что-либо, что
было ему, как говорится, против шерсти, когда наступали эти
маниакальные периоды, он показывал знакомым в качестве своей любимой
книги -- "Майн кампф". Это был сигнал того, что Лоуэлл "выпадает".
до известной степени -- с Гитлером. Подоплека этого чрезвычайно проста:
мысль о том, что я -- дурной человек, представитель зла. Да? На самом
деле такая мания куда более приемлема, чем когда человек отождествляет
себя с Христом или Наполеоном. Гитлер -- это куда более правдоподобно,
я считаю.
[Волков:]
психологической и, быть может, интеллектуальной распущенности?
[Бродский:]
Интеллектуальная распущенность -- когда ты не обращаешь внимания на
детали, а стремишься к обобщению -- присуща до известной степени всем,
кто связан с литературой. Особенно это касается изящной словесности. Ты
стараешься формулировать, а не растекаться мыслию по древу. Это
свойственно и мне, и другим. Ну, в моем случае, это, может быть, просто
еврейская местечковая тенденция к обобщению. Не знаю. Формулировки
Лоуэлла были замечательные. И что мне в нем еще нравилось: он был
стопроцентный американец. В образованных американцах меня раздражает
этот комплекс неполноценности по отношению к Европе. Эзра Паунд или
кто-нибудь другой сбегает в Европу и оттуда начинает кричать, что все
американцы -- жлобы. На меня это производит столь же дурное
впечатление, как вульгарные проявления западничества в России. Дескать,
сидим мы как свиньи и лаптем щи хлебаем, в то время как за границей
существуют Жан-Жак Руссо и, скажем...
[Волков:]
[Бродский:]
[Волков:]
самым простым собеседником. То же касается и Одена. Я читал, что Оден
вечерами бывал так пьян, что не воспринимал никакой информации. Спендер
говорил, что ближе к старости Оден часто забывал все, что говорилось
ему после шести часов вечера.
[Бродский:]
ложился в девять часов спать. Вот в это время подходить к нему было
бессмысленно. Насколько я знаю, он всю жизнь соблюдал своеобразный
режим. Вставал довольно рано и, я думаю, первый свой мартини выпивал
Панов Вадим
Семенова Мария
Бажанов Олег
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий