наций. Через 17 лет в то место попал и я.
отказа от эксплоатации, отказа от колоний, отказа от обязательной воинской
повинности, отказа от тайной дипломатии, от тайных назначений и перемещений,
отказа от тайной полиции, отказа от "закона божьего" и еще многих других
феерических отказов, -- не было, правда, отказа от тюрем (стен не рушили, а
вносили в них "новое классовое содержание"), но был безусловный отказ от
[карцеров] -- этого безжалостного мучительства, которое могло родиться
только в извращенных злобой умах буржуазных тюремщиков. ИТК-1924
(исправительно-трудовой кодекс 1924 года) допускал, правда, изоляцию
особо-провинившихся заключённых в отдельную камеру, но предупреждал: эта
отдельная камера ничем не должна напоминать карцера -- она должна быть
сухой, светлой и снабженной принадлежностями для спанья.
карцера почему-то нет, что карцер запрещен.
оказался еще гуманнее: он запрещал даже изоляцию в отдельную камеру!
поре были опытным путём уже освоены другие градации внутрилагерных
наказаний, когда тошно не от одиночества, а от "коллектива", да еще
наказанные должны и [горбить]:
нет! а -ШИзо -- Штрафные Изоляторы.
кары -- как же заставить его подчиняться режиму?
поздоровался, не во время встал, не во время лег, опоздал на проверку, не по
той дорожке прошел, не так был одет, не там курил, лишние вещи держал в
бараке -- вот тебе сутки, трое, пятеро. Не выполнил нормы, с бабой застали
-- вот тебе пять, семь и десять. А для [отказчиков] есть и пятнадцать суток.
И хоть по закону (по какому?) больше пятнадцати никак нельзя (да ведь по ИТК
и этого нельзя!), а растягивается эта гармошка и до году. В 1932-м году в
Дмитлаге (это Авербах пишет, это -- чёрным по белому!) за [мостырку] давали
[год] ШИзо! Если вспомнить еще, что мостырку и не лечили, то, значит,
раненного больного человека помещали гнить в карцер -- на год!
г) голодным. Для этого не топят (Липай: даже когда снаружи 30 градусов
мороза), не вставляют стекол на зиму, дают стенам отсыреть (или карцерный
подвал ставят в мокром грунте). Окошки ничтожные или никаких (чаще). Кормят
[сталинской пайкой] -- 300 граммов в день, а "горячее", то есть пустую
баланду, дают лишь на третий, шестой и девятый дни твоего заключения туда.
Но на Воркуте-Вом давали хлеба только двести, а вместо [горячего] на третий
день -- кусок [сырой] рыбы. Вот в этом промежутке надо и вообразить все
карцеры.
камеры -- с крышей, дверью и замком. Ничего подобного! На Куранах-Сала
карцер в мороз 50 градусов был разомшенный сруб. (Вольный врач Андреев: "Я
как ВРАЧ заявляю, что в таком карцере МОЖНО сидеть!") Перескочим весь
Архипелаг: на той же Воркуте-Вом в 1937 году карцер для отказчиков был --
сруб [без крыши], и еще была [простая яма]. В такой яме (спасаясь от дождя,
натягивали какую-нибудь тряпку), Арнольд Раппопорт жил как Диоген в бочке.
Кормили так: надзиратель выходил из вахтенной избушки с пайками хлеба и звал
тех, кто сидел в срубе: "Идите, получайте!" Но едва они высовывались из
сруба, как часовой с вышки прикладывал винтовку: "Стой, стрелять буду!"
Надзиратель удивлялся: "Что, и хлеба не хотите? Ну, уйду." -- А в яму просто
швыряли сверху хлеб и рыбу в размокшую от дождей глину.
карцера был снег -- и в такой-то карцер не пускали в лагерной одежонке, а
РАЗДЕВАЛИ ДО БЕЛЬЯ. Через каждые полчаса надзиратель открывал кормушку и
советовал И. В. Шведу: "Эй, не выдержишь, погибнешь! Иди лучше на
лесоповал!" И верно, -- решил Швед, -- здесь скорей накроешься! Пошел в лес.
Всего за 12 с половиной лет в лагерях Швед отсидел 148 суток карцера. За что
только он не наказывался! За отказ идти дневальным в [Индию] (барак шпаны)
получил 6 месяцев штрафного лагеря. За отказ перейти с сытой
сельхоз-командировки на лесоповал -- судим вторично как за экономическую
контрреволюцию, 58-14, и получил новые десять лет. Это блатной, не желая
идти на штрафной лагпункт, может ударить начальника конвоя, выбить наган из
рук -- и его не отправят. У мирного политического выхода нет -- ему-таки
загонят голову между ног! На Колыме в 1938 году для блатных и карцеры были
утепленные, не то, что для Пятьдесят Восьмой.
полгода, год, а часто -- бессрочно, просто потому, что арестант считается
опасным. Один раз попавши в чёрный список, ты потом уже закатываешься в БУР
на всякий случай: на каждые первомайские и ноябрьские праздники, при каждом
побеге или чрезвычайном происшествии в лагере.
проволокой, с выводом сидящих в нём на самую тяжелую и неприятную в этом
лагере работу. А может быть -- каменная тюрьма в лагере, со всеми тюремными
порядками: избиениями в надзирательской вызванных поодиночке (чтоб следов не
оставалось, хорошо бить валенком, внутрь которого заложен кирпич); с
засовами, замками и глазками на каждой двери; с бетонным полом камер и еще с
отдельным карцером для сидящих в БУРе.
Посаженных содержали там в камерах без нар (спали на полу на бушлатах и
телогрейках). Намордник из листового железа закрывал маленькое подпотолочное
оконце целиком. В нем пробиты были дырочки гвоздём, но зимой заваливало
снегом и эти дырочки, и в камере становилось совсем темно. Днем не горела
электрическая лампочка, так что день был темнее ночи. Никакого проветривания
не бывало никогда. [Полгода] (в 1950 году) не было и ни одной прогулки. Так
что тянул наш БУР на свирепую тюрьму, неизвестно, что' тут оставалось от
лагеря. Вся оправка -- в камере, без вывода в уборную. Вынос большой параши
был счастьем дневальных по камере: глотнуть воздуха. А уж баня -- общий
праздник. В камере было набито тесно, только что лежать, а уж размяться
негде. И так -- полгода. Баланда -- вода, хлеба -- шестьсот, табака -- ни
крупинки. Если кому-нибудь приходила из дому посылка, а он сидел в БУРе, то
скоропортящееся "списывали" актом (брал себе надзор или по дешевке продавали
придуркам), остальное сдавалось в каптерку на многомесячное хранение. (Когда
такую [режимку] выводили потом на работу, они уже для того [шевелились],
чтобы не быть снова запертыми.)
нервные, напористые -- чаще других. (Попавшие в Экибастуз блатари тоже
считались за Пятьдесят Восьмую, и им не было поблажек.) Самое популярное
среди арестантов БУРа было -- глотать алюминиевые столовые ложки, когда их
давали к обеду. Каждого проглотившего брали на рентген и убедившись, что не
врет, что действительно ложка в нём -- клали в больницу и вскрывали желудок.
Лешка Карноухий глотал трижды, у него и от желудка ничего не осталось.
Колька Салопаев [закосил на чокнутого]: повесился ночью, но ребята по
уговору "увидели", сорвали петлю -- и взят он был в больничку. Еще кто-то:
заразил нитку во рту (протянул между зубов), вдел в иголку и пропустил под
кожу ноги. Заражение! больница! -- там уж гангрена, не гангрена, лишь бы
вырваться.
выделять их в отдельные штрафные зоны (ЗУРы). В ЗУРе прежде всего -- худшее
питание, месяцами может не быть второго, уменьшенная пайка. Даже в бане
зимой -- выбитое окно, парикмахерши в ватных брюках и телогрейках стригут
голых заключённых. Может не быть столовой, но и в бараках баланду не
раздают, а получив её около кухни надо нести по морозу в барак и там есть
холодную. Мрут массами, стационар забит умирающими.
историческое исследование, тем более, что не легко его будет установить, всё
сотрётся.
от зоны, где живут в протекающих сенных шалашах и косят по болотам, ногами
всегда в воде. (При добродушных стрелках собирают ягоды, бдительные стреляют
и убивают, но ягоды всё равно собирают: есть-то хочется!) Заготовка силосной
массы по тем же болотистым местам, в тучах мошкары, без всяких защитных
средств. (Лицо и шея изъедены, покрыты струпьями, веки глаз распухли,
человек почти слепнет). -- Заготовка торфа в пойме реки Вычегды: зимою,
долбя тяжелым молотом, вскрыть слои промерзшего ила, снять их, из-под них
брать талый торф, потом на санках на себе тащить километр в гору (лошадей
лагерь берёг). -- Просто земляные работы ("земляной ОЛП" под Воркутой). Ну и
излюбленная штрафная работа -- известковый карьер и обжиг извести. И
каменные карьеры. Перечислить всего нельзя. Всё, что есть из тяжелых работ
еще потяжелей, из невыносимых -- еще невыносимей, вот это и есть штрафная
работа. В каждом лагере своя.
(да, блатных, здесь срывалась великая воспитательная система на