покое, я ничего не понимаю во всех этих делах".
политических вопросах, у вас отличная логика, вспомните, сколько раз и как
остро вы говорили на политические темы".
не обязан я, почему я должен подписывать, я так измучен, дайте мне право
на спокойную совесть".
забалованной скотины, страх перед новым разорением жизни, страх перед
новым страхом.
Пора ведь всерьез относиться к жизни. Он получил то, о чем не смел
мечтать. Он свободно занимается своей работой, окруженный вниманием и
заботой. Ведь он ни о чем не просил, не каялся. Он победитель! Чего же он
хочет еще? Сталин ему звонил по телефону!
разрешите отложить решение хотя бы до завтра".
нерешительность, внезапную решимость и страх перед решимостью, опять
нерешительность, опять решение. Все это выматывает подобно злой,
безжалостной малярии. И самому растянуть эту пытку на часы. Нет у него
силы. Скорей, скорей, скорей.
оказался сегодня покладистым.
Он не мог работать. Он не работал потому, что работа в этот день казалась
скучной, пустой, неинтересной.
А Мандельштам? Хотелось спрятаться за чью-то спину. Но ведь отказаться
невозможно. Равносильно самоубийству. Да ничего подобного. Мог и
отказаться. Нет, нет, все правильно. Ведь никто не грозил ему. Было бы
легче, если б он подписал из чувства животного страха. Но ведь не из
страха подписал. Какое-то томное, тошное чувство покорности.
завтрашнему дню пленку - контрольную серию опытов, проведенных на новой
установке.
скажешь, но сейчас я хочу сказать: понимаете ли вы, что вы сделали для
меня и других? Это для людей важней великих открытий. Вот от того, что вы
живете на свете, от одной мысли об этом хорошо на душе. Знаете, что о вас
говорят слесари, уборщицы, сторожа? Говорят, - правильный человек. Я много
раз хотела к вам домой пойти, но боялась. Понимаете, когда я в самые
трудные дни думала о вас, у меня на душе легко, хорошо делалось. Спасибо
вам за то, что вы живете. Человек вы!
могучий стыд. Но это было не все, только начало.
пальцами, державшими телефонную трубку, он узнал этот голос. Вот Марья
Ивановна снова пришла в тяжелую минуту его жизни.
Лаврентьевичу стало лучше, у меня теперь больше времени. Приезжайте, если
можете, завтра в восемь в тот скверик, - и вдруг произнесла: - Любимый
мой, милый мой, свет мой. Я боюсь за вас. К нам приходили по поводу
письма, вы понимаете, о чем я говорю? Я уверена, что это вы, ваша сила
помогла Петру Лаврентьевичу выстоять, у нас все обошлось благополучно. И
тут же я представила, как вы при этом навредили себе. Вы такой угловатый,
где другой ушибется, вы разобьетесь в кровь.
Казнили близкие, своей верой в него.
Людмила Николаевна стояла перед ним, а он набирал чепыжинский телефонный
номер, уверенный, убежденный в том, что и его друг, учитель сейчас нанесет
ему, любя его, жестокую рану. Он спешил, он даже не успел сказать Людмиле
о том, что подписал письмо. Боже мой, как быстро седеет Людмила. Да-да,
молодец, бей седых!
событий. Да вот я поругался сегодня с несколькими почтенными людьми. Вы
слышали что-нибудь о некоем письме?
встрече, после вашего приезда, - сказал Чепыжин.
56
Тяжесть, тяжесть. Победитель!
свободней, чем сейчас. Сегодня он не посмел даже поспорить, высказать
сомнение. Он потерял внутреннюю свободу, ставши сильным. Как посмотреть в
глаза Чепыжину? А быть может, он сделает это так же спокойно, как делали
это те, что весело и добродушно встретили Штрума в день возвращения в
институт?
покоя. Его улыбки, жесты, поступки были и чужды, и враждебны ему самому. В
Надиных глазах сегодня вечером было жалостливое гадливое выражение.
выслушав его рассказ, вдруг сказала: "Витенька, не надо мучиться. Ты для
меня самый умный, самый честный. Раз ты так сделал, значит, так нужно".
стал терпим к тому, к чему недавно был нетерпим? О чем бы ни говорили с
ним, он оказывался оптимистом.
армии, величие государства, свет впереди. Почему такими плоскими кажутся
ему сегодня мысли Мадьярова?
как светло и легко стало у него на душе. Каким счастьем были для него в
эти дни близкие - Людмила, Надя, Чепыжин, Женя... А встреча с Марьей
Ивановной, что он скажет ей? Всегда он так надменно относился к покорности
и послушанию робкого Петра Лаврентьевича. А сегодня! Он боится думать о
матери, он согрешил перед ней. Ему страшно взять в руки ее последнее
письмо. С ужасом, с тоской он понимал, что бессилен сохранить свою душу,
не может оградить ее. В нем самом росла сила, превращающая его в раба.
окровавленных, упавших в бессилии людей.
него на лбу.
кичиться перед другими людьми своей чистотой, мужеством, быть судьей над
людьми, не прощать им слабостей? Не в надменности правда сильных.
человек, совершив хороший поступок, всю жизнь кичится им, а праведник,
совершая хорошие дела, не замечает их, но годами помнит совершенный им
грех.
кто проявлял слабость, робость. Но вот и он, человек, изменил людям. Он
презирал себя, он стыдился себя. Дом, в котором он жил, свет его, тепло,
которое его согревало, - все превратилось в щепу, в сыпучий сухой песок.
безнадежная любовь к Марье Ивановне - его человеческий грех и человеческое
счастье; его труд, его прекрасная наука, его любовь к матери и плач о ней,
- все ушло из его души.
тем, что он потерял. Все ничтожно по сравнению с правдой, чистотой
маленького человека, - и царство, раскинувшееся от Тихого океана до
Черного моря, и наука.
голову, остаться сыном своей матери.
подлое, что он сделал, всегда будет ему укором, всю жизнь: день и ночь
напоминает ему о себе. Нет, нет, нет! Не к подвигу надо стремиться, не к
тому, чтобы гордиться и кичиться этим подвигом.
право быть человеком, быть добрым и чистым. И в этой борьбе не должно быть
ни гордости, ни тщеславия, одно лишь смирение. А если в страшное время
придет безвыходный час, человек не должен бояться смерти, не должен
бояться, если хочет остаться человеком.
Мама, мама, твоей силы.