Чтение 187–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Вечера на хуторе близ Лубянки...

После допросов Крымов лежал на койке, стонал, думал, говорил с
Каценеленбогеном.

Теперь Крымову уже не казались невероятными сводившие с ума признания
Бухарина и Рыкова, Каменева и Зиновьева, процесс троцкистов,
право-левацких центров, судьба Бубнова, Муралова, Шляпникова. С живого
тела революции сдиралась кожа, в нее хотело рядиться новое время, а
кровавое живое мясо, дымящиеся внутренности пролетарской революции шли на
свалку, новое время не нуждалось в них. Нужна была шкура революции, эту
шкуру и сдирали с живых людей. Те, кто натягивали на себя шкуру революции,
говорили ее словами, повторяли ее жесты, но имели другой мозг, другие
легкие, печень, глаза.

Сталин! Великий Сталин! Возможно, человек железной воли - самый
безвольный из всех. Раб времени и обстоятельств, смирившийся покорный
слуга сегодняшнего дня, распахивающий двери перед новым временем.

Да, да, да... А те, кто не кланялся перед новым временем, шли на
свалку.

Теперь он знал, как раскалывали человека. Обыск, споротые пуговицы,
снятые очки создавали в человеке ощущение физического ничтожества. В
следовательском кабинете человек осознает, что его участие в революции,
гражданской войне - ничего не значит, его знания, его работа, - все
чепуха! И вот, значит, второе: человек не только физическое ничтожество.

Тех, которые продолжали упорствовать в своем праве быть людьми,
начинали расшатывать и разрушать, раскалывать, обламывать, размывать и
расклеивать, чтобы довести их до той степени рассыпчатости, рыхлости,
пластичности и слабости, когда люди не хотят уже ни справедливости, ни
свободы, ни даже покоя, а хотят лишь, чтобы их избавили от ставшей
ненавистной жизни.

В единстве физического и духовного человека заключался почти всегда
беспроигрышный ход следовательской работы. Душа и тело - сообщающиеся
сосуды, и, разрушая, подавляя оборону физической природы человека,
нападающая сторона всегда успешно вводила в прорыв свои подвижные
средства, овладевала душой и вынуждала человека к безоговорочной
капитуляции.

Думать обо всем этом не было сил, не думать об этом тоже не было сил.

А кто же выдал его? Кто донес? Кто оклеветал? И он чувствовал, что ему
теперь неинтересен этот вопрос.

Он всегда гордился тем, что умеет подчинять свою жизнь логике. Но
теперь было не так. Логика говорила, что сведения о его разговоре с
Троцким дала Евгения Николаевна. А вся его нынешняя жизнь, его борьба со
следователем, его способность дышать, оставаться товарищем Крымовым
основывались на вере в то, что Женя не могла это сделать. Он удивлялся,
как мог на несколько минут потерять уверенность в этом. Не было силы,
которая могла его заставить не верить Жене. Он верил, хотя знал, что
никто, кроме Евгении Николаевны, не знал о его разговоре с Троцким, знал,
что женщины изменяют, женщины слабы, знал, что Женя бросила его, ушла от
него в тяжелую пору его жизни.

Он рассказал Каценеленбогену о допросе, но об этом случае не сказал ни
слова.

Каценеленбоген теперь не пошучивал, не балагурил.

Действительно, Крымов не ошибся в нем. Он был умен. Но страшно и
странно было все то, что говорил он. Иногда Крымову казалось, что нет
ничего несправедливого в том, что старый чекист сидит в камере внутренней
тюрьмы. Не могло быть иначе. Иногда он казался Крымову безумным.

Это был поэт, певец органов государственной безопасности.

Он с восхищением рассказал Крымову, как Сталин на последнем съезде
партии во время перерыва спросил у Ежова, почему он допустил перегибы в
карательной политике, и, когда растерявшийся Ежов ответил, что он выполнял
прямые указания Сталина, вождь, обращаясь к окружавшим его делегатам,
грустно проговорил: "И это говорит член партии".

Он рассказал об ужасе, который испытывал Ягода...

Он вспоминал великих чекистов, ценителей Вольтера, знатоков Рабле,
поклонников Верлена, когда-то руководивших работой в большом, бессонном
доме.

Он рассказал о многолетнем московском палаче, милом и тихом
старичке-латыше, который, совершая казни, просил разрешения передать
одежду казненного в детский дом. И тут же рассказал о другом исполнителе
приговоров - тот пил дни и ночи, тосковал без дела, а когда его отчислили
с работы, стал ездить в подмосковные совхозы и колол там свиней, привозил
с собой бутыли свиной крови, - говорил, что врач прописал ему пить свиную
кровь от малокровия.

Он рассказывал, как в 1937 году приводились еженощно в исполнение сотни
приговоров над осужденными без права переписки, как дымили ночные трубы
московского крематория, как мобилизованные для исполнения приговоров и
вывоза трупов комсомольцы сходили с ума.

Он рассказывал о допросе Бухарина, об упорстве Каменева... А однажды
они проговорили всю ночь до утра.

В эту ночь чекист развивал теорию, обобщал.

Каценеленбоген рассказал Крымову о поразительной судьбе
нэпмана-инженера Френкеля. Френкель в начале нэпа построил в Одессе
моторный завод. В середине двадцатых годов его арестовали и выслали в
Соловки. Сидя в Соловецком лагере, Френкель подал Сталину гениальный
проект, - старый чекист именно это слово и произнес: "гениальный".

В проекте подробно, с экономическими и техническими обоснованиями,
говорилось об использовании огромных масс заключенных для создания дорог,
плотин, гидростанций, искусственных водоемов.

Заключенный нэпман стал генерал-лейтенантом МГБ, - Хозяин оценил его
мысль.

В простоту труда, освященного простотой арестантских рот и старой
каторги, труда лопаты, кирки, топора и пилы, вторгся двадцатый век.

Лагерный мир стал впитывать в себя прогресс, он втягивал в свою орбиту
электровозы, экскаваторы, бульдозеры, электропилы, турбины" врубовые
машины, огромный автомобильный, тракторный парк. Лагерный мир осваивал
транспортную и связную авиацию, радиосвязь и селекторную связь,
станки-автоматы, современнейшие системы обогащения руд; лагерный мир
проектировал, планировал, чертил, рождал рудники, заводы, новые моря,
гигантские электростанции.

Он развивался стремительно, и старая каторга казалась рядом смешной и
трогательной, как детские кубики.

Но лагерь, говорил Каценеленбоген, все же не поспевал за жизнью,
питавшей его. По-прежнему не использовались многие ученые и специалисты, -
они не имели отношения к технике и медицине...

Историки с мировыми именами, математики, астрономы, литературоведы,
географы, знатоки мировой живописи, ученые, владеющие санскритом и
древними кельтскими наречиями, не имели никакого применения в системе
ГУЛАГа. Лагерь в своем развитии еще не дорос до использования этих людей
по специальности. Они работали чернорабочими либо так называемыми
придурками на мелких конторских работах и в культурно-воспитательной части
- КВЧ, либо болтались в инвалидных лагерях, не находя применения своим
знаниям, часто огромным, имеющим не только всероссийскую, но и мировую
ценность.

Крымов слушал Каценеленбогена, казалось, ученый говорит о главном деле
своей жизни. Он не только воспевал и славил. Он был исследователем, он
сравнивал, вскрывал недостатки и противоречия, сближал, противопоставлял.

Недостатки, конечно, в несравненно более мягкой форме, существовали и
по другую сторону лагерной проволоки. Немало есть в жизни людей, которые
делают не то, что могли бы, и не так, как могли, в университетах, в
редакциях, в исследовательских институтах Академии.

В лагерях, говорил Каценеленбоген, уголовные главенствовали над
политическими заключенными. Разнузданные, невежественные, ленивые и
подкупные, склонные к кровавым дракам и грабежам, уголовники тормозили
развитие трудовой и культурной жизни лагерей.

И тут же он сказал, что ведь и по ту сторону проволоки работой ученых,
крупнейших деятелей культуры подчас руководят малообразованные, неразвитые
и ограниченные люди.

Лагерь давал как бы гиперболическое, увеличенное отражение
запроволочной жизни. Но действительность по обе стороны проволоки не была
противоположна, а отвечала закону симметрии.

И тут-то он заговорил не как певец, не как мыслитель, а как пророк.

Если смело, последовательно развивать систему лагерей, освободив ее от
тормозов и недостатков, это развитие приведет к стиранию граней. Лагерю
предстоит слияние с запроволочной жизнью. В этом слиянии, в уничтожении
противоположности между лагерем и запроволочной жизнью и есть зрелость,
торжество великих принципов. При всех недостатках лагерной системы - в ней
есть одно решающее преимущество. Только в лагере принципу личной свободы в
абсолютно чистой форме противопоставлен высший принцип - разум. Этот
принцип приведет лагерь к той высоте, которая позволит ему
самоупраздниться, слиться с жизнью деревни и города.

Каценеленбогену приходилось руководить лагерными КБ - конструкторскими
бюро, - и он убедился, что ученые, инженеры способны решать самые сложные
задачи в условиях лагеря. Им по плечу любые проблемы мировой научной и
технической мысли. Нужно лишь разумно руководить людьми и создавать им
хорошие бытовые условия. Старинная байка о том, что без свободы нет науки,
- начисто неверна.

- Когда уровни сравняются, - сказал он, - и мы поставим знак равенства
между жизнью, идущей по ту и по эту сторону проволоки, репрессии станут не