руки и, возведя очи кверху с благочестивой набожностью, без слов выразил
свою благодарность небесам; потом обвел взором собравшихся и с упреком
покачал головой - для такого человека сурово, очень сурово.
вам мало того, что вы отравили жизнь человеку, не имеющему себе равных в
жизнеописаниях великодушных героев, неужели теперь, именно теперь, когда он
сделал свой выбор и доверился смиренному, но по крайней мере искреннему и
бескорыстному родственнику, - неужели вы хотите, кровопийцы и прихлебатели
(сожалею, что приходится употреблять такие сильные выражения, досточтимый,
но бывают времена, когда нет сил сдержать честное негодование), неужели вы
хотите теперь, приживалы и кровопийцы (не могу не повторить!),
воспользоваться его беззащитным состоянием и, слетевшись отовсюду, как волки
и коршуны и другие животные крылатой породы, собраться вокруг - не скажу
падали или трупа, ибо мистер Чезлвит есть нечто совершенно обратное, но
вокруг своей добычи, для того чтобы обирать, и грабить, и набивать свою
прожорливую утробу, и пятнать свой омерзительный клюв всем, что может
радовать плотоядных?
замахал на них руками.
Оставьте его, оставьте его, говорят вам! Уйдите! Скройтесь! Бегите прочь!
Рассейтесь по лицу земли, молодые люди, как и подобает таким бродягам, не
смейте оставаться в том месте, которое освящено сединами престарелого
патриарха, чьей немощной старости я имею честь быть недостойной, но,
надеюсь, непритязательной поддержкой и опорой. А вы, мой нежный друг, -
обратился мистер Пексниф к старику тоном кроткого увещания, - как могли вы
покинуть меня, хотя бы на краткое время! Вы отлучились, не сомневаюсь, чтобы
порадовать меня каким-нибудь знаком своего расположения, благослови вас бог
за это! Но вам этого нельзя; не надо рисковать. Я бы, право, рассердился на
вас, если б мог, друг мой.
старику руку. Но он не видел, что эта рука крепко стиснула увесистую палку.
Как только он, улыбаясь, подошел ближе и очутился в пределах досягаемости,
старый Мартин, весь горя негодованием, которое отразилось в каждой черточке
и морщинке его лица и вылилось в одну бурную вспышку, вскочил и ударил его,
свалив на пол.
грузно, словно выбитый из седла лейб-гвардеец. Был ли он ошеломлен ударом,
или только смутился от неожиданности и новизны столь теплого приема, но он
даже не пробовал встать и лежал, озираясь по сторонам с растерянным и
покорным выражением, которое было так невероятно смешно, что ни Марк Тэпли,
ни Джон Уэстлок не могли удержаться от улыбки, хотя оба они подбежали к
старику, боясь, как бы за первым ударом не последовал второй, что, судя по
его сверкавшим глазам и энергичной позе, было как нельзя более вероятно.
я за себя не ручаюсь! Я так долго сдерживал себя, что меня чуть не хватил
паралич... Я не властен над собой, пока он так близко. Оттащите его!
буквально так и сделал - оттащил его и посадил на пол, прислонив спиной к
стене.
вас, чтобы вы посмотрели на вашу собственную работу. Я позвал вас, зная, что
смотреть на нее будет для вас горше полыни и желчи. Я позвал вас, зная, что
видеть каждого из присутствующих для вас все равно что кинжал в сердце, в
ваше низкое, вероломное сердце! Что? Поняли меня наконец?
торжество выражалось в его лице, в голосе, во всей фигуре, что на это стоило
посмотреть.
Пекснифа и обращаясь ко всем остальным. - Взгляните на него! А затем - поди
ко мне, дорогой мой Мартин, - взгляните на нас, взгляните, взгляните! - При
каждом повторении этого слова он все крепче прижимал к себе внука.
вылилось в ударе, только что нанесенном мною. Зачем мы расстались? Как могли
мы расстаться? Как мог ты убежать от меня к нему?
сам давно это понял, хотя не так давно, как следовало. Мэри, голубка моя,
подите сюда.
рядом с ней, держа ее за руку, а Мартин стоял возле него.
себялюбие, всегда было себялюбие! Как часто я говорил это, не зная, что сам
грешу этим не меньше других.
все знаете, что я воспитал эту сиротку для того, чтобы она ходила за мной.
Однако никто из вас не знает, каким путем я пришел к тому, что стал смотреть
на нее как на родную дочь: ибо она завоевала меня своей самоотверженностью,
своей любовью, своим терпением, всеми добрыми свойствами своей натуры, хотя
- бог свидетель! - я не делал ничего, чтобы поощрять их. Они расцвели без
ухода и созрели без тепла. Я не решаюсь сказать, что жалею об этом сейчас,
иначе вон тот субъект опять поднимет голову.
давая понять, что он по-прежнему держит ее высоко.
собственному опыту, - который постоянно следит за проявлениями этого порока
в окружающих и, держа их на расстоянии вечными подозрениями и недоверием,
удивляется, почему они отдаляются, не откровенны с ним, и называет это
эгоизмом. Так и я подозревал всех окружавших меня - не без причины вначале,
- так я подозревал и тебя, Мартин.
мошенник! - воскликнул мистер Чезлвит. - Слушайте, вы, ничтожество! Как!
Когда я искал его, вы уже расставили свои сети, вы уже ловили его, да? Когда
я лежал больной у этой доброй женщины и вы, кроткая душа, просили за моего
внука, вы уже завладели им, не так ли? Рассчитывая на возвращение любви,
которую, как вам было известно, я питал к нему, вы предназначали его для
одной из своих дочерей, не так ли? Или, если б это не удалось, вы, во всяком
случае, собирались нажиться на нем, ослепив меня блеском вашего милосердия,
и предъявить на меня свои права. Даже и тогда я вас понял и сказал вам это в
лицо. Разве я не сказал вам, что понял вас даже тогда?
от вас очень многое. Я не стану противоречить вам, мистер Чезлвит.
в руки этому человеку на условиях, настолько постыдных и унизительных для
него самого, насколько это можно выразить словами. Я изложил их ему при его
дочерях, слово за словом, очень прямо и грубо, и так оскорбительно и
недвусмысленно выразил свое презрение к нему, как только можно выразить
словами, не ограничиваясь выражением лица и тоном. Если бы лицо его
покраснело от гнева, я бы поколебался в своем намерении. Если бы мне удалось
уязвить его так, что он хотя бы на минуту стал человеком, я бы оставил его в
покое. Если бы он сказал хоть одно слово в защиту моего внука, которого я,
по его предположениям, собирался лишить наследства, если б он возражал хоть
для приличия против моего требования выгнать юношу из дому и оставить его в
нищете, - я, кажется, мог бы навсегда примириться с ним. Но - ни слова, ни
единого слова! В его натуре было потворствовать худшим из человеческих
страстей, и он остался верен себе!
оскорблен в лучших своих чувствах, но я не сержусь, досточтимый.
но, поставив себе целью измерить глубину его двуличия, я заключил с самим
собой договор, что дам ему возможность проявить сокрытую в нем искру добра,
чести, терпимости - любой добродетели, какая еще теплится в его душе. С
начала и до конца ничего подобного не было. Ни единого раза. Он не может
сказать, что я не предоставлял ему для этого случаев. Он не может сказать,
что я его принуждал. Он не может сказать, что я не давал ему свободы
решительно во всем или что я не был послушным орудием в его руках, которым
он мог пользоваться как для доброй, так и для дурной цели. А если и скажет,
то солжет! И это также в его характере.
сэр; я не могу на вас сердиться. Но разве вы, досточтимый, не выразили
желания, чтобы этот бессердечный молодой человек, который своими злобными
происками на время лишил меня вашего доброго мнения - только на время, -
чтобы ваш внук, мистер Чезлвит, был изгнан из моего дома? Вспомните сами,
мой христианнейший друг.
насколько ваша вкрадчивость и лицемерие обманули его, и не видел лучшего
пути открыть ему глаза, как показав вас в вашем собственном лакейском
обличье. Да, я выразил такое желание. А вы так и бросились мне навстречу и
выгнали его, в одно мгновение отвернувшись от руки, которую только что
лизали и мусолили, как только могут лизать такие негодяи. Вы поддержали и
укрепили меня в моем намерении, всячески меня оправдывая.
униженный. Если б даже его восхваляли за упражнение в возвышенных
добродетелях, он не мог бы поклониться так, как теперь.
- тогда носивший фамилию...